— Это вам, Олеженька… извините, ради Бога, это не у нас столько мурыжили…
Длинный конверт доверчиво ткнулся мне в ладони; и почтальоншу как ветром сдуло.
Даже лестница не откликнулась на ее шаги.
Ничего не понимая, я распечатал письмо. Наскоро вытащил четыре листочка, глянул на середину ближайшего.
«Год, упрямый как бык». Бред какой-то! При чем тут бык?!
«…что нужно есть на Новый год? Я думаю: то, что есть. Но обязательно под сто пятьдесят! — и обязательно чтобы 40 градусов! Потому как если перемножить граммы на градусы, да еще по Фаренгейту, то обязательно заиграет кровь. А когда кровь играет, вы начинаете стучать копытом, потом вам начинает казаться, что рядом не старая корова, а молодая телка и в новогоднюю ночь она не собирается крутить хвостом…»
— Что с вами, Алик? Вам плохо?
Это Ерпалыч.
— Мне хорошо, — отвечаю я и моргаю, моргаю раз за разом, потому что стеклистая пелена мешает смотреть, а смотреть надо обязательно. — Не волнуйся, старик, это привет из-за грани. Не волнуйся, все в порядке…
Следующий листок.
Середина.
"…недавно перечитал твои последние книги. Не удержался. Не люблю громких слов, но вижу, сынок, что ты становишься мудрее. Это не только жизненный опыт, это опыт души. Может быть, я становлюсь старым, но меня все больше тянет к вечному, к конечности и бесконечности жизни-смерти, к размышлениям о разных сторонах добра и зла… Я старше тебя почти вдвое, а ты рассуждаешь об этом уже сейчас. Бог тебе в помощь. Конечно, полнее и ярче ты живешь в вымышленных мирах, быт только как бы. обусловливает эту жизнь. Хочу только предостеречь от некоторых оценок. К беде, множество людей не «не хочет», а не может в силу возраста или способностей реализоваться в новом и очень нестабильном мире. Я не говорю о кухонных балаболках или демагогах. Стариков жалко. И тех, кто на подходе. Как им перестроиться? Эти же беды (хочешь, верь, хочешь, нет!) подстерегают и у нас, за океаном. Конечно, легче жить воспоминаниями… Вчера я долго объяснял одному новоявленному умнику, что ад и рай в нас, а не где-то. И когда человек лишается телесной оболочки, когда ему уже не нужно заботиться о поддержании своего физического существования — он остается один на один с тем, что раньше невесомо находилось в нем. И ад или рай, живший в нем, увеличивается в невероятное количество раз. Теперь не на что отвлечься. Вечный рай, вечный ад-и нам здесь жить.
— Надо остановиться, иначе я не вернусь к обычным, повседневным вопросам. Пашка передает тебе привет; у него здесь завелась девочка — хорошая девчонка, говорит по-русски. Думаю, тоже из наших, хотя не выяснял пока. Здоровье мое…"
И в конце последнего листка, беглым почерком — слова, которых мне никогда не доводилось слышать от него:
Ты укрывал от метелей и вьюг,
Ночью в глазах твоих было светло,
С каменным сердцем мной преданный друг,
С каменным сердцем, в котором тепло.
В чем мне виниться и каяться в чем?!
Раненым псом под забором визжать?..
Ты не ответил? Ты умница, дом,
Дом,
Из которого я не хотел уезжать…
Глаза слезятся, я моргаю, и легкие капли муравьями бегут по щекам: врут, что слезы соленые, врут! — у них вкус ледяной воды из родника, от них ломит зубы и губы пляшут измученными танцорами!..
Лжи доверяешь, свет путаешь с тьмой,
Дань забываешь отдать красоте;
Мысли? Они, между нами, дерьмо,
Просто дерьмо, без особых затей.
В жизнь, будто в стенку, колотишься лбом,
Стенка на стенку, и к стенке прижат…
Все это, все это, все это — дом,
Дом,
Из которого, в общем-то, не убежать…
Письмо от отца, отправленное еще в октябре, опоздало почти на пять месяцев.
* * *
— Все в порядке, Ерпалыч, — повторил я, глядя куда-то далеко, где громоздились стеклистые башни из самых простых на свете слов. — Все в полном порядке. Лучше не бывает.
…Вокруг нас меркнет, замерзая прямо на глазах, короткий зимний день. Мы с Ерпалычем стоим, переминаемся с ноги на ногу в стиле «два прихлопа, три притопа» — скоро весна, но по вечерам мороз словно спохватывается, стараясь наверстать упущенное, свистит поземкой, норовит забраться под куртку, ледяными иголочками осторожно трогает лицо.
Тихо. Просто неправдоподобно тихо; даже не верится, что совсем рядом — большой город и глазницы домов лучатся теплым светом, гудят на улицах машины, спешит домой с работы служивый люд, детвора с гиканьем швыряет друг в друга снежками, мигают, переливаются неоновые рекламы, из баров и кафешек звучит музыка, на рогах домовых телеантенн бьются на ветру многочисленные разноцветные тряпочки-уговорки — очень помогает для повторной трансляции любимого сериала…
Здесь, в яру, — тишина. Белое безмолвие. Укутавшись в снежные маскхалаты, притаились по склонам заросли каких-то невнятных кустов, молчаливо застыли поблизости деревья — тополя, полдюжины ив и одна елка (как ее только на Новый год до сих пор не спилили?); поодаль сиротливо стынет под пушистой шапкой маленький деревянный сортир… В сортире прячется Валько-матюгальник, сипло покашливая в рукав (глотку разминает, что ли?!), а за покосившимся строением притаился в засаде гнедой Пирр — потому что внутрь он никак не помещается.
Ну и ладно, кенты — они морозоустойчивые.
Еще двое таких же морозоустойчивых засели в огромной, метра два в диаметре, сливной трубе, через которую мы сюда и выбрались. Фол и Папочка. Они там, внутри, — только отсюда их не видно. Да и самой трубы не видно за кустарником, служащим арматурой целому сугробу-бархану.
Отчего-то мне думается, что бархан этот не сам собой тут образовался.
Трое людей и два кентавра дежурят наверху: их задача — вовремя подать сигнал, когда объявится ожидаемый визитер. Если же он, визитер, окажется не один, то и сигнал будет совсем другим.
Кажется, мы все предусмотрели…
Встречаться решили прямо сегодня. Если бы не Фима-Фимка-Фимочка, мы-бы еще, наверное, долго колебались — но короткий постскриптум решил все. Видно, досточтимый магистр счел, что нам вполне хватило времени для размышлений, нечего ждать звонка от этих мямлей и пора форсировать обстановку, подключая кнут и пряник.
Или местным «последышам» дал чертей — вот они и засуетились. Оперативно работают, однако… Эй, будущие зав. и зам. местного филиала НИИПриМ! — получите и распишитесь!
Ответ я внес в оставленный для этой цели прямоугольник, орудуя лиловым фломастером, откопанным в ящике стола (это был единственный не засохший). Встречу назначили в яру, под памятным мостиком, по которому я верхом на Фоле удирал от архистратигов.
Половина восьмого вечера.