Почему мама плачет? от счастья?!
Почему вас нет рядом с мамой, уважаемая Эсфирь Гедальевна?
* * *
— А? что?!
— Успокойтесь, Эльза Вильгельмовна! Все в порядке!..
Это Пашенька. Успокаивает; пытается заглянуть в глаза. А Джандиери молчит; ты буквально обвисла на нем, а он молчит. Наверное, он нес тебя на руках: от коляски в подъезд казенного дома, по коридорам, не смущаясь ничьими посторонними взглядами, если они были — и взгляды отлетали от Циклопа, как гравий летит в стороны из-под лошадиных копыт.
Не помнишь.
Дороги, подъезда, взглядов — не помнишь.
В крошечном кабинетике тесно от людей, от вдохов-вздохов-выдохов; напротив, у керосиновой лампы, замер отец Георгий.
Тоже молчит.
Лицо священника обмякло, будто у слабоумного; крылья носа подергиваются, из уголка рта тянется липкая ниточка слюны. А на скулах — каменные желваки. Молодой облав-юнкер смотрит на это с брезгливым изумлением: не таким он знает отца Георгия, совсем не таким! Глупенький! — у любого «стряпчего», без слов вникающего в суть дела, выражение лица теряет всякий смысл.
Лицо — оно для обыденности.
Фасад.
Гоша-Живчик выше Десятки не поднялся, зато у его крестного, Иллариона-Полтавского, говорят, в моменты работы лицо делалось… слабонервных выносили.
Ногами вперед.
— Господин полковник! — неожиданно роняет священник; страшно слышать этот спокойный, рассудительный голос, видя маску юродивого. — Я прошу вас: оставьте нас! И вы, господин облав-юнкер — тоже. Мне трудно… в вашем присутствии… прошу извинить.
Блестящие пуговицы глаз останавливаются на князе.
— Впрочем… нет, лучше все-таки выйдите. Так будет правильней.
По-прежнему молча, Джандиери помогает тебе опуститься на стул. Почему он не сделал этого раньше? почему позволял висеть на нем?..
На стуле — плохо.
Раньше было легче дышать.
Наверное, поэтому… мысль ускользает, и ты не кидаешься за беглянкой в погоню. Сидишь сломанной куклой; без мыслей.
Ну их.
За спиной хлопает дверь. Нет, она закрывается тихо-тихо, но тебе кажется, что хлопает. Из пальцев рук и ног, из коленей и локтей растут блестящие нити, они дергаются… за них дергают… сейчас силой заставят встать и уйти.
Куда?
Кто — заставит?!
— Гоша… я… ты понимаешь, Гоша!..
— Молчи. Я вижу.
Он видит. Ну конечно же, он видит: нарушение Закона. Он спрашивает, неслышно и беззвучно; ему отвечают — беззвучно и неслышно… отвечают чистую правду, как на исповеди, ибо нельзя врать «стряпчему», будь ты хоть трижды Дух Закона, о котором рассказывают глупые сказки Абраши-Веронцы! Мы есть, такие, какие мы есть! мы — не призраки твоей ночи размышлений перед первым Договором! мы требуем! нам больно…
Лицо.
Обычное лицо: мягкие черты, умные глаза. Никаких признаков слабоумия; только сейчас даже самый близкий знакомый не поверил бы, что этот священник младше тебя на восемь лет. На целых восемь лет, за которые черт знает что… простите, святой отец!.. Бог весть что может произойти, и произошло, и лучше, если бы не происходило…
Отец Георгий наклоняется к тебе:
— Ты ошиблась, Княгиня. Все по Закону.
Он врет! «Стряпчий» не может врать, но он врет!
— Как?! По Закону?! тогда почему? я? а они!..
— Потому что вас много. Крестных — много. Это брудершафт, Княгиня; и имя вам — легион. Вас много, а ты и Друц — последние. Подожди, сейчас все…
И, проваливаясь в саму себя, ты уже знала: он прав.
Действительно — все.
Все по Закону.
Кто отклоняет ухо свое от слушания закона,
того и молитва — мерзость.
Книга притчей Соломоновых
…Янтарная желтизна развернувшегося свитка.
Осенний лист с прожилками мерцающих знаков.
Это красиво, это дико, невозможно красиво — словно сама Осень выплеснулась без остатка на последний в ее жизни лист; вошла в него, стала им. Кажется: немыслимо, просто выше человеческих сил сжать эту красоту в кулаке, скомкать, сжечь, уничтожить! Так бы и смотрел — вечно, ожидая неведомо чего, превратившись в каменного идола перед древним алтарем.
Но — нельзя.
Сейчас ждут ТЕБЯ.
Не заставляй Закон ждать.
— Возьми, — слово рождается само, отдается в висках гулким шепотом, и ты знаешь: Тамара слышит твой шепот так, словно он звучит в ее собственной голове.
Дымок костра в степи щекочет ноздри, мешаясь с горечью полыни.
В ушах стоит тонкий хрустальный звон. Сотни комариных игл пронизывают вас насквозь; почти неразличимый в окружающем сумраке, купол свода с готовностью отзывается, вибрирует на пределе слышимости. Янтарь осеннего листа, мерцание знаков надвигается, заполняет собой горизонт.
Тамара делает шаг навстречу.
Сейчас ты видишь ее со стороны — и красота нагого девичьего тела на миг затмевает красоту осеннего янтаря.
"Нагими приходим мы в этот мир…"
"На бари ростоскири, барвалэ родоскири…" [12]
Княжна идет, словно во сне: текучая плавность движений, завораживающий внутренний ритм. Рука изгибается лебединой шеей, берет свиток. Понимание приходит само — из той запредельной бездны, где царит Дух Закона — и девушка начинает комкать свиток в маленьком кулачке… сильнее… еще сильнее… вот уже лишь краешек смешно торчит меж тонкими пальцами княжны…
Достаточно.
В глазах дочери Джандиери страшная, какая-то нечеловеческая решимость; и в то же время — наивная радость ожидания чуда.
Пора.
Твоя ладонь накрывает руку Тамары, плотно охватывает маленький кулачок — спрятать! защитить! укрыть!.. вечный порыв старшего, хотя прекрасно известно заранее: бесполезно. От Договорного огня не защитишь, не укроешь. Княжна выбрала сама. Рашка любила говорить: "Бабы — они живучей…" Если бы! где ты, Дух Закона?! Мы ждем!
Давай…
И, словно в ответ, перед вами вспыхивает пламя: охра с прозеленью. В лицо пышет чудовищный жар — адские угли, котлы Преисподней. Такая уж выпала вам судьба: на краткий миг испытать муки ада еще в этой жизни.
На губах у девушки проступает снисходительная улыбка: "Огонь? Только и всего? А я-то думала…" Она сама не знает, что она думала, да это уже и не важно — княжна решительно сует свой кулачок в огонь, увлекая за собой и твою лапу.