— Не хотят, — гнев мой не больно-то испугал Неправильного Шамана. — Выбирать не хотят. Встреть они вас, пришлось бы им выбирать: Джамуха или Асмохат-та. Вот они и решили выждать.
— А ты? Что ж ты не выждал?
— Я — Неправильный Шаман. Я не хочу ждать. Я хочу знать. И еще я хочу увидеть будущее. Будущее Шулмы — моей родины.
— А раньше ты его не видел?
— Видел. И другие шаманы видели. Объединение племен видели, поход на мягкоруких видели, горящие шатры из камня, добычу, рабов видели… Потом гурхан Джамуха мне руку своим мечом разрезал. С тех пор я ничего не вижу. У отдельных людей — вижу. У всей Шулмы — не вижу. Ни добычи, ни рабов, ни побед. Другие видят, а я — нет. Я вижу чешуйчатую руку, простертую над Шулмой. И в день твоего прибытия, Асмохат-та, она сжалась в кулак.
Я вспомнил свой сон, где железная рука нависала над миром в колыбели.
Может быть, это и значит — видеть будущее?
Нет.
Это оказалось совсем не так.
И не похоже на сон.
5
…Я видел Шулму как бы с высоты птичьего полета. Нет, выше, много выше. Желто-зеленая степь, рассеченная голубыми клинками рек, на юго-востоке ограниченная Кулханом, на юго-западе упирающаяся в горы — и всю Шулму затягивала неясная дымка, в просветы которой я иногда видел копошащиеся орды муравьев, снующих по своим муравьиным делам.
И я чувствовал себя богом.
А степь все мерцала, и вереницы деловитых насекомых все текли в какое-то одно, известное им место, и я понимал — вот она, ставка гурхана Джамухи Восьмирукого, вот он, зародыш кровавого похода во имя истины Батин!
Дымка, скрывавшая Шулму, затрепетала, клубясь розоватыми облачками, превращаясь в зыбкое светло-багряное марево, и меня словно плетью хлестнуло — такую ярость, такую злобу и страх сотен тысяч людей источал этот странный туман, эта кровавая пелена, так часто застилавшая глаза воинов Шулмы!
Я видел огонь Масуда!
И я чувствовал себя богом.
Ликующим Желтым Мо.
Земля в багровом тумане метнулась в сторону, я на миг зажмурился, а когда открыл глаза — подо мной был Круг священного водоема, свободный от испарений душ человеческих, напоенных злобой, вскормленных расчетливой яростью воинского ремесла, растлеваемых умелой хитростью Джамухи-батинита… и робкие змеи красной пелены, заползавшие в этот круг, светлели и растворялись, впитанные нами; растворялись, перерождаясь, возвращаясь в мир спокойной уверенностью… зыбкие змеи Шулмы, шипя, умирали в круге Кабира, давая жизнь новому, неизведанному… и огонь Масуда противоестественным образом сливался с водой Мунира, ярость — с радостью, ремесло — с искусством…
И вот Круг священного водоема по-прежнему чист и незамутнен, но на границе с ним все уплотняется, сгущается, накатывается гневный вал цвета дымящейся крови, грозя захлестнуть Круг приливом древней истины, приливом Сокровенной Тайны, и я падаю, падаю, падаю…
И я, вопреки всему, чувствовал себя богом.
Падшим богом.
Даже разбившись и перестав существовать.
6
Я вытираю рукавом слезящиеся глаза.
Мы с Куш-тэнгри долго смотрим друг на друга, не снимая рук с Единорога.
Единорог тоже молчит — он видел. Как и мы.
Молчит Обломок у меня за поясом — хотя я не знаю, что он видел и видел ли он хоть что-нибудь.
— Он в ярости, — тихо выговорил наконец шаман. — Я ощущал ярость.
Я кивнул. Я знал, кто — он.
— И он в страхе. Я ощущал страх.
Я еще раз кивнул.
— Джамуха скоро решится. Ты стоишь между ним и мягкорукими. И Джамуха пойдет на нас.
Я выделил для себя слово «нас». Значит, Неправильный Шаман уже сделал свой выбор.
— Спасибо, Куш-тэнгри.
— За что?
— За нас.
Шаман понимающе кивает и улыбается одними уголками губ.
— Ну что, Асмохат-та, — спрашивает он, — будем смотреть будущее? Твое будущее?
Я непонимающе гляжу на него.
— Это было не будущее, — объясняет шаман. — Раз было, значит, не будущее. Это — настоящее. Это — зародыш будущего. Будем смотреть дальше?
— Да, — отвечаю Я-Единорог.
И вновь окунаюсь в омут черных глаз.
…две стены воинов. Одна — впереди меня, другая — за мной. И ярость дышит мне в затылок; и ярость смотрит мне в лицо.
В двух шагах от меня — он. Джамуха Восьмирукий. Джамуха-батинит. В чьей руке шипит, полосуя воздух, короткая Чинкуэда, Змея Шэн.
Вот он — Джамуха.
И я не вижу его лица.
Я вижу островерхий кожаный шлем с металлическими пластинами; вижу легкий панцирь, но не настолько легкий, чтобы не ощутить дрожь Единорога, сомневающегося — пробьет ли он эту защиту или не стоит рисковать, работая наверняка; вижу шаровары черного шелка (не кабирской ли работы?), вижу мягкие сапоги с острыми носами, вижу…
Лица — не вижу.
И вижу косой рубящий удар, и радуюсь тому, что я его вижу, потому что Джамуха не сможет, никогда не сможет успеть увидеть, как лезвие Единорога на треть погружается в горло гурхана степей…
— …Нет!
Я в шатре.
Я беззвучно кричу.
И слышу крик Единорога.
— Нет! Не хочу! — кричим мы.
— Но ведь ты одержал победу, — искренне удивляется Куш-тэнгри. — Ты убил его.
— Я не хочу убивать его.
И я требовательно смотрю в глаза шаману.
— Будущее не в нашей власти, Асмохат-та.
— Я не хочу убивать его.
Шаман пожимает плечами и берется за клинок Единорога.
…Я не помню, сколько раз погружался в выхваченное из ненаступившего времени непроисходившее мгновение. Менялся рисунок боя, иногда первый удар наносил я, стремясь выбить Чинкуэду, Змею Шэн, из руки Джамухи; иногда я тянул время, пытаясь победить, не убивая. Но каждый раз все кончалось одинаково: косой взмах Чинкуэды и лезвие Единорога, на треть вонзающееся в горло гурхана.
— Нет!..
Я устало вытер пот со лба, вернул вздрагивающего Единорога в ножны и откинулся назад.
— Я удивлен, что ты смог хотя бы это, — замечает Куш-тэнгри.
— Что — это?
— Ты по-разному сражался. Хотя исход не менялся, да и не мог измениться.
— Мог, — упрямо говорю Я-Единорог. — Мог. Это я не смог изменить его. Но — смогу.
— Может быть, может быть, — как прежде, задумчиво бормочет Неправильный Шаман. — После встречи с тобой я уже ни в чем до конца не уверен. А это плохо. Шаман должен быть уверен. Иначе он — плохой шаман.