А Абу-т-Тайиб лишь кивнет и закроет умершему глаза.
Наутро поэт оставит дом Кобланов, попрощается у ворот со старушкой, а потом зашагает себе дальше.
По эмирату, от барханов Верхнего Вэя до масличных рощ Кимены.
Он никогда и никому не скажет, что в свою последнюю ночь, проведенную у кузнеца, он тайком ходил в кладовку.
Туда, где хранился драгоценный сундук с латами.
Крышка откинулась без скрипа.
Вместо бараньего черепа по зерцалу панциря вилась ровная вязь; две строчки.
Бейт из «Касыды о мече».
— Живой, я живые тела крушу, стальной, ты крушишь металл —
И, значит, против своей родни каждый из нас восстал!..
Поэт закроет крышку.
Мертвых не существует.
Совсем.
подлежащая было усекновению по причине отсутствия ответов на вопросы, но даже Аллах (слава Ему!) не обещал отвечать на все загадки Мироздания (при условии, что кто-то из смертных дерзнет беспокоить Господа миров своими наглыми домогательствами).
1
— Открывай, хозяин! Именем светлейшего эмира Салима! Открывай, пока мы не разнесли ту рухлядь, которую ты по недомыслию именуешь дверью!
Гулкие удары.
Брань стражников.
Испуганный голос за дверью:
— Кто вы, добрые люди? И что вам нужно в моем доме в столь ранний час?
— Оглох?! Именем светлейшего эмира и его наместника в Дурбане! Открывай, кому говорят?!
Лязг засовов, жалобный скрип петель.
И поспешный грохот тяжелых сапог — мимо едва успевшего посторониться хозяина.
Бледного коротышки в ночной сорочке и остроносых домашних каушах на босу ногу.
— Где он?! — последний стражник задерживается в дверях, нависает над низкорослым хозяином, дышит в лицо чесночным перегаром.
— Кто, господин?
— Чангир этот, кто ж еще?
— Пусть господин простит меня, скудоумного, но я не понимаю, о ком идет речь! В моем доме нет никаких чангиров! Я честный красильщик, подати плачу исправно…
— Не болтай зря, красильщик! Лучше сразу отвечай, где его прячешь — как бы не сожалеть потом!
— И рад бы сказать, господин — да не знаю, о ком речь! В доме только я, мои жены с детьми, да еще подмастерье. Подмастерье, правда, ловок струны драть, только все больше не на чанге, а на ребабе…
— А если посмотреть с пристрастием?!
— Смотрите, господин, только я вам, как пред самим Творцом…
А в доме тем временем уже по-хозяйски топочут сапоги. Трещит мебель, возмущаясь наглостью чужих рук, голодными ртами распахиваются крышки сундуков, содержимое их бесцеремонно вываливается прямо на пол, в воздухе плавает пух из распоротой перины; и тихо причитает старшая жена красильщика.
Младшая, круглолицая бабенка с разбитной ухмылкой, молчит.
Скалится, блудница!
— Здесь! — радостно кричит один из ранних гостей. — Господин он-баши, здесь люк под ковром!
Приводят хозяина.
— Ну что, скажешь — нет его там? В последний раз добром спрашиваю!
— Н-нет, господин…
— Открывай!
Крышка поднимается без скрипа — сразу видно, пользовались люком часто, на масло для петель не скупились, исправно мазали.
Один из стражников сунулся вниз с лампадкой в руке.
— Ага, попался!
Наружу был немедленно вытолкнут тощий паренек — востроносенький, с испуганно бегающими глазками, одетый в одно исподнее.
— Да это же мой подмастерье! — всплескивает руками красильщик; и напускается на паренька. — Что ты там делал, Азизам?!
— Я… я… не надо меня в тюрьму! Не крал я те пряники! Клянусь мамой, не крал! Я деньги на прилавок положил, а тут он ко мне поворачивается и кричит: вор! держи вора! Испугался я, побежал… Не надо меня в тюрьму, не виноватый я!
Плечистый он-баши, успев дважды стукнуться навершием шлема о низкую притолоку, только плюет с досады.
На пол.
— Заткнись, дитя разврата! — рявкает он, сам плохо понимая, кого имеет в виду: хозяина? подмастерье? всех вместе?
Злоба распирает душу сброженным суслом.
— Эй, Саид, больше там никого нет? Хорошо смотрел?
— Хорошо, хорошо, — ворчит из подполья Саид. — Тряпки тут всякие, краска… людей нет, господин он-баши!
— Ладно, вылазь. Пойдем отсюда.
Уже выйдя на улицу, он-баши с досады засаживает кулаком в крайний из опорных столбов, поддерживающих кровлю айвана, заставив столб дрогнуть. Снова придется докладывать: упустили! А, может, и впрямь не было его там?!
Стражники опасливо молчат.
Зевают, прикрывая рты ладонями.
2
— Поторопись, уважаемый! Стражники уже в доме, небось! Скоро по окрестностям шарить начнут — уходить надо. Ну да нам везет, до затоки теперь рукой подать…
— Спешу, спешу, мой проводник! — весело откликнулся человек.
И действительно прибавил шагу, стараясь не отстать от провожатого.
Далось ему это с некоторым трудом: человек явно разменял полвека, был не то чтобы тучен, но грузен изрядно; и слегка припадал на левую ногу — растянул, должно быть.
Вскоре полы джуббы беглеца зашуршали среди прибрежных камышей.
Захлюпала вода под стоптанными сапогами.
— А вот и Монсур-рыболов! Ждет, молодчина… Счастливого пути, певец!
— Спасибо, добрый человек. И тебе, и красильщику-хозяину, и всем вам — низкий поклон! Ну что, Монсур, поплыли? Я, пожалуй, на весла сяду — а ты рулить будешь. Так?
— Еще бы не так! — угрюмо буркнул Монсур, помогая ступить через борт. — Ты тут нарулишь… и нагребешь…
Лодка бесшумно скользила по черной воде, рассекая носом белесую пелену, укутавшую саваном озеро Куч-Курган. Воистину: ножом мучную похлебку резать, и то проку больше! Туман расступался лениво, с неохотой — чтобы немедленно сомкнуться позади. По сторонам темнели, шурша от зябкого ветерка, стены тростника; действительно, певец бы тут нарулил!
А Монсур, по всему видать, Озерному Деду родная душа…
Плыли не слишком долго: хитрей водяной змеи скользнули по затоке, и лодка мягко ткнулась носом в противоположный берег.
— Эх, спел бы я тебе песню, Монсур, да, жаль, нельзя — у этих уши, как у ишака! — поэт выбрался из лодки. — Может, динар возьмешь? У меня есть.
— Со святых плату брать грех, — с прежней угрюмостью ответствовал Монсур-рыболов.