Синие глаза Гюрда смотрели холодно, почтительно, и он объяснил, не чинясь, громко и отчетливо:
– Я опасаюсь, о ханым, что сырость в каюте может повредить порох, оттого и дал приказ переместить его на палубу. А рядом поставим часового.
Мелькнула внезапная мысль, и Лиза уцепилась за нее, как утопающий за соломинку.
– А ежели дождь?
Видно было, что Сеид-Гирей удивился горячности, с какой Рюкийе вдруг вмешалась в дела, совершенно ее не касающиеся, однако слова сии показались дельными, и его брови озабоченно сошлись на переносице.
– Об этом стоит подумать. И уста женщины иной раз истину рекут благодаря аллаху!
Гюрд на миг задумался, но тут же кивнул.
– Я тоже думал об этом. Конечно, небо пока безоблачно, но близок Касым [143]. Значит, погода может в любой миг измениться. Но и на прежнем месте порох оставить нельзя. Пять бочонков мы перенесли, три осталось в каюте. И если в одном месте он будет испорчен, то в другом непременно останется сухим.
И тут Лиза все поняла. Вот почему не было Гюрда ночью на обычном месте – он обходил галеру. И услышал разговоры запорожцев. Однако не выдал их Гирею. Почему? Ну, это очень просто. Неистовый Сеид-Гирей собственноручно порубал бы головы заговорщикам, не заботясь о том, что корабль останется без гребцов. Когда его ослепляет ярость, он не способен думать. А Гюрд – способен. Вот и решил сделать замысел мятежников невыполнимым.
Волк? Кто прозвал его волком? Это хитрая, рассчетливая лиса!
Невыспавшийся Сеид-Гирей сладко зевал и не услышал, как Лиза, потрясенная своей догадкой, неотрывно глядя в глаза Гюрда, прошептала так, чтобы слышал только он:
– Да ведь все деды и прадеды горят сейчас за тебя в огне адовом! Льют горькие слезы! А ты кровью братьев своих упиваешься, словно злобный вран! Да чтоб не знать тебе покою ни на том, ни на этом свете! Чтоб тебя сразила та же рука, кою ты лижешь, пес паршивый!
Давно, давно уже позабыла она бога, как забываешь о солнце – когда оно греет, о воде – когда ее пьешь вволю, о воздухе – когда им дышишь, вспоминая лишь, если в том возникает нужда. Сейчас же словно бы все поколения русских, погубленных за веру свою, взглянули в ее лицо тысячеоким ликом, залитым океанами мученических слез, в одночасье оскорбленные, поруганные этим румяным синеглазым вероотступником.
Но в глазах Гюрда ничего не дрогнуло. Может, он и не расслышал ничего?
– Ты решил мудро, имельдеш, – лениво проговорил Сеид-Гирей. – И да будет так! Эй, Шукал, – махнул надсмотрщику, который как раз выбирался из каюты с очередным бочонком на плечах, – ступай обратно!
Миленко замешкался было, но окрик Гюрда подбодрил его, и серб, сгибаясь от тяжести своей ноши, уже шагнул к каюте, как вдруг Гюрд воскликнул, глядя на море:
– Во имя аллаха всемилостивейшего! Что это там?
Сеид-Гирей обернулся, а Лиза, которая и так стояла лицом к морю, кое было пустынно, словно в первый день творения, не поверила своим глазам, увидев, как Гюрд украдкой выставил ногу вперед на самом пути Миленко.
Тот споткнулся, качнулся, вскрикнул… бочонок соскользнул с его плеча, едва не задев ближних гребцов. Миленко весь извернулся, как угорь, пытаясь его поймать, но так и не смог удержать! Бочонок разбился вдребезги.
Порох брызнул во все стороны! Сеид-Гирей бросился к молодому сербу, выхватив из-за пояса ятаган.
– Да поразит аллах тебя и твое потомство! Ты едва не погубил нас всех!
Миленко повалился на колени, с мольбою простирая к нему руки:
– Смилуйся, о господин, о свет очей моих, да буду я жертвой за тебя! То козни злого шайтана!
Гюрд, позабыв всегдашнюю невозмутимость, тряс орущего, воющего, рыдающего Миленко за плечи, изрыгая страшные проклятия, осыпая его градом ударов, так что Сеид-Гирей даже приблизиться не мог со своим ятаганом. Но в конце концов и он остался доволен расправой и сунул саблю за пояс. Сбежавшиеся на шум чобарджи мрачно пророчили сербу самые страшные кары на этом и на том свете. В общей суматохе никому, кроме Лизы, не было дела до того, что Рудый, оставив весло на Волгаря и весь вытянувшись из-за скамьи, насколько позволяла цепь на ноге, торопливо сгребал пригоршнями рассыпанный порох, пряча его в широченных штанинах своих грязных и вылинявших шаровар.
* * *
Лиза не помнила, как закончился день. Он истекал медленно и больно, будто кровь из отворенной жилы. Она боялась поднять глаза на Гюрда, чтобы тот не увидел в них мучительных вопросов: зачем велел унести порох из каюты? Зачем подставил ногу Миленко? Неужели она ошиблась, и молочный брат султана втихаря подсоблял заговорщикам? Или подействовали ее проклятия?..
Лиза то преисполнялась надеждою, то вновь одолевали страшные сомнения, мнилось предательство.
На море стояла тишина, и Лиза долго лежала без сна, ловя едва слышный шорох волн и стараясь не думать о человеке, который крепко спал рядом с нею. Ведь если заговор удастся и мятежники захватят галеру, султана ожидают плен или смерть. То же станется и с Гюрдом, и с прочими чобарджи. И она отчасти будет повинна в их погибели!
Лиза пыталась ожесточить свою душу: ведь это все ее враги! Но почему-то в голове роились только воспоминания о том, как нежен бывал с нею султан, как Гюрд спасал ее от Мансура, а его чобарджи, повернувшись спиною и удерживая своих коней, загораживали пятачок при дороге, где Рюкийе-ханым извергала свой плод… Лиза встрепенулась, уже готовая разбудить Сеид-Гирея, но невероятным усилием остановила свой порыв, уткнувшись лицом в подушку, чтобы сдержать крик.
Надо было выбирать. Или те, или другие. Сеид, Гюрд или Волгарь, Миленко, другие пленники. Кто-то из них должен пасть сегодня, и ничего нельзя поделать. «Тут уж кого бог больше любит, тот жив и останется», – как сказал Волгарь. Но долго еще лежала Лиза без сна, украдкой плача и терзаясь мыслями о несправедливости жизни, которая всегда делает людей врагами…
Ночь почти минула, но ничего не происходило. Может быть, бунтовщики почему-то отложили исполнение своего плана? Как бы то ни было, Лиза более не могла лежать и ждать неизвестно чего, терпению ее настал конец. Потому она, как и вчера, осторожно выбралась из каюты и двинулась к корме, когда увидала впереди, на уровне палубы, редкие искорки, словно кто-то пытался разжечь люльку и высекал огонь из кремня. Через миг раздался страшный грохот, галера содрогнулась всем своим огромным телом, палуба ушла из-под ног; Лиза упала, покатилась куда-то, ничего не видя, кроме языков огня на корме, и понимая лишь одно: мятеж начался!
* * *