Велико было изумление Лизы, когда ее спутник с нечленораздельным восторженным воплем вдруг бросился к какому-то долговязому, рыжему, веснушчатому человеку в черных штанах до колен, черных чулках и черном коротком камзоле; и с лица незнакомца сошло неприязненно-отчужденное выражение, сменившись детским восторгом.
Готлиб Кербель оказался университетским товарищем Леонтия. Вся его дальняя и ближняя родня входила в реформаторскую секту Герен-Гитер, издавна поселившуюся неподалеку от Царицына, в селении Сареп. Готлиб нашел в устройстве реформаторов столь много близкого своей натуре, что отныне и не помышлял об иной жизни.
Недолго думая, Готлиб зазвал Леонтия в свое селение, и тот, понятное дело, сразу согласился со свойственным ему любопытством ко всему новому. И только тогда оба вспомнили про Лизу, которая скромно ожидала в сторонке. Странное дело – она без возражений и расспросов следовала за Леонтием куда угодно, в голову не входило спорить, но сейчас, при виде Готлиба и его постной физиономии, ее внезапно охватила невыносимая тоска. Более всего хотелось схватить Леонтия за руку и увлечь прочь, подальше от Готлиба; однако она не сделала этого, не нашла в себе решимости. И напрасно, ибо, хотя ничего дурного Готлиб не причинил ни ей, ни Леонтию, а даже наоборот, он все-таки оказался неким связующим звеном в той цепочке случайностей, которая и привела к дальнейшим злоключениям…
* * *
Итак, Готлиб жарко облобызался с Леонтием и неприязненно приветствовал его «жену», а под вечер привез обоих в Сареп, в реформаторское селение.
Лизу поразили чистота улочек и домов, ухоженные сады, разбитые не столько для произрастания нужных в пищу ягод и кореньев, сколько для отрады глаз и украшения пустынной, голой степи, где раскинулся Сареп. При домике доктора был разбит особенный, аптекарский, садик, где посеяны были многие лечебные травы. Это изумило Лизу, которая всегда полагала целебные растения всего лишь даром божьим, вовсе не предполагая, что человек и сии снисходительные дары приумножать способен.
И уж, конечно, в полное остолбенение привели ее деревянные трубы, проведенные с холмов, где находились источники воды, в водоем посредине селения, а оттуда – в поварню к каждой хозяйке. Однако, когда миновали первые дни удивления, им на смену явилась жесточайшая скука. Вытянуть лишнее словцо из унылых, замкнутых немок оказалось не легче, нежели иссечь воду из скалы.
Один только раз среди этих чужих и чинных людей почуяла она живую, родную душу.
Посреди селения стоял высокий осокорь, на котором свила гнездо скопа. И вот как-то раз, зевая на крылечке, Лиза увидела, что от семейных домиков, озираясь, бежит к осокорю белоголовый мальчонка лет пяти. Оглянувшись и никого не увидев – Лиза, как чужая, была не в счет, – он проворно вскарабкался на дерево, к самому гнезду.
Теперь, в сентябре, оно было уже позабыто прежними хозяевами: птенцы выросли. Но пролетавшая мимо скопа отчего-то раздражена была видом парнишки, лезущего на дерево. Быстро изменив направление полета, она скользнула меж ветвей и резко тюкнула мальца в макушку. Парнишка испустил сдавленный вопль и не спустился, а свалился вниз, так что непременно упал бы наземь, когда б подоспевшая Лиза не подхватила его.
Парнишка был худенький и вовсе легкий. Он скорчился на Лизиных руках, обхватив ее за шею так крепко, что стало трудно дышать. Она попыталась повернуть голову, но мальчик не разжимал пальцев.
– Эй! – Лиза дунула в белобрысую макушку. Льняные волосенки разлетелись, открывая розовую кожу. Потом мальчик чуть повернул голову, и Лиза увидела румяные щеки и светлые сомкнутые ресницы.
– Эй! – вновь позвала она.
Ресницы взлетели. Синий глаз спокойно, без тени страха, уставился на Лизу.
– Я уже умер? – спросил малец тоненьким голоском, очень четко выговаривая русские слова.
Лизе стало смешно, и она так фыркнула, не сдержавшись, что мальчишка сердито поежился, не делая, однако, попытки вырваться. – А что, совсем старый стал, коли помирать собрался? – нарочито печальным, старушечьим голосом спросила Лиза.
– Меня же скопа клюнула, – пояснил мальчик, повернув голову так, что Лиза увидела крошечный кровоподтек возле затылка.
– Ну, с такой раной ты еще сто лет проживешь! – усмехнулась она.
– Нет. Скопа ядовитей любой змеи! – изрек мальчуган и со вздохом закрыл глаза. – Все. Помираю.
При слове «змея» Лиза так и зашлась в приступе беззвучного хохота, вспомнив вдруг Леонтия, копошащегося на полу Каркуновой баньки. Парнишка с недоумением воззрился на нее.
– Не плачь. – Это смех ее он принял за рыдания! – Боженька меня в рай возьмет.
«Какая чушь! – хотела воскликнуть Лиза. – Кто тебе наплел таких басен? Сроду не была скопа ядовитой!..»
Но, заглянув в круглые, незамутненно-спокойные синие глаза, она притихла. Словно бы синие озерки сияли перед ней, и никак нельзя было омрачить их мутью злой насмешки.
– Да, – шепнула она в теплые белые волосы, еще крепче прижимая к себе малого. – Но ты не бойся. Один старый знахарь, который живет в мордовских лесах, по имени Каркун, поведал мне страшную тайну. Есть такая трава – зверобой. Слыхал?
– Нет, не слыхал, – ответил малыш точь-в-точь таким же таинственным шепотом. – А какие у нее цветочки?
– Цветочки у нее желтенькие, – ответила Лиза. – Такие метелочки. В них-то и кроется вся сила. Зверо-бой, понимаешь? То есть у всякого злого зверя или злой птицы эта трава силу отнимает. Сейчас помажу тебе головку ее соком, вся боль и минует. И яд исчезнет. И ты не умрешь, а будешь жить долго-долго! До самой старости!
Она отнесла мальчишку к себе в домик (благо все немки отправились в тот час в свою церковь), по пути отломив в докторском садике веточку зверобоя, обмыла рану теплой водой и, шепча что-то как можно более невнятно, потерла головку мальчишки травяным соком.
– Ты в гнездо зачем полез, а? – спросила она наконец.
Он сразу оживился:
– Я еще весной туда лазил. Там лежало пять яиц. А птенцов вывелось только четыре, я видел: вылетало четыре птички. Что ж, один там до сих пор в яйце спит? Я хотел его домой забрать: вдруг бы он у меня вывелся? Я бы его выучил, как беркутов учат, и он бы на врагов нападал.
– Какие же у тебя враги? – Лиза осторожно дула на ранку.
– Ну, говорят, калмыки иногда шалят в степи, татары… Всякое может случиться! – отвечал он так серьезно, что Лизе опять стало смешно; и она, чтобы не обидеть его, еще крепче прижала к себе беловолосую голову.
Мальчишка пригрелся на ее коленях, сидел тихо, чуть посапывая, а она все дула, дула на розовую ранку, бормоча: