Распустив пояс бешмета, Эльбек пошел туда, где оставил ее. Там, однако, он не нашел ничего, кроме ковылей, измятых, будто по ним катался верблюд. Эльбек хмыкнул, глядя на истертые стебли, затем нетерпеливо огляделся. При виде этой травы, сбившейся в войлок, он захотел свою добычу вновь. Да так неистово и неутолимо, словно бы и не изведывал еще ее белого, мягкого тела. Но ее нигде не было.
Он медленно, стиснув зубы, ходил кругами вокруг этого места, пока вдруг не увидел на кустиках степной полыни темное пятно. Ее платок. Тот самый, в котором она утром выбежала из крепости!
Сердце глухо стукнуло от радости, Эльбек кинулся вперед.
Там, за бугорком, в узкой лощинке, лежало полуиссохшее озерко. Его сырой бережок был весь истоптан, и Эльбек, увидав следы русских башмаков на каблучках, понял, что девка здесь пила или мылась. Он пожал плечами. Ну что, сейчас он отыщет ее и возьмет прямо здесь, на берегу.
Теперь он решил пробыть тут всю ночь и только утром тронуться в путь. Ему почему-то захотелось лежать с нею рядом ночью на этой траве, смотреть на луну и знать, что она тоже смотрит на ту же самую луну.
Он смущенно оглянулся, словно кто-то мог его увидеть, скомкал брошенный платок и вдохнул теплый, мягкий, какой-то особенный запах. Нет, калмыцкие женщины пахнут иначе! И снова ощутил, что слабо улыбается. Он накинет этот платок ей на плечи, и стиснет эти плечи до хруста, и опрокинет наземь, и возьмет ее на этом самом платке, чтобы в прежние его запахи вплелся новый запах – их переплетенных тел!
Однако ее нигде не было. Он ждал, ходил туда-сюда, вглядываясь в торопливые сумерки, свистел, потом вскочил верхом и носился по степи… Уже стало совсем темно, когда он наконец понял, что она ушла.
Ее отдала ему сама судьба; она была нужна ему, как сурепка верблюду, как ильмень утке; она была нужна ему…
Но ее не было. Нигде не было!
* * *
Грубое насилие, которому он ее подверг, не оставило губительного следа в ее душе, затемненной внезапно обрушившимися на нее страшными событиями. Она почти не помнила, что он делал с нею. Почти не чувствовала, как Эльбек насыщает свою плоть, и очнулась, лишь когда степные мухи начали кусать ее обнаженный, залитый потом живот.
Беспамятство спасло ее.
Сама не зная как, Лиза поняла, что прежде всего должна сейчас думать о себе, ибо Леонтий уже принадлежит прошлому, которое невозможно вернуть… и невозможно изменить. И меньше всего ей хотелось задуматься о странном, неведомом человеке, которого судьба швырнула в ее жизнь, словно камень – в пруд, чтобы он возмутил тихие воды до самого дна. Она не желала, не могла сейчас задаваться мыслями о незнакомце, который, ради нескольких часов обладания незнакомой женщиной, собирает под стенами крепости целое войско. Эльбек был страшен и непостижим, как молния, что вспыхивает внезапно в небесах – и поражает одного из десяти неосторожных, непостижим, как моровая язва, как божья кара! Лиза и не пыталась понять смысла его поступков. Вот увидел ее, добыл для себя, изнасиловал, бросил… Шквал кошмаров! Она просто пыталась выжить среди этого шквала.
Уподобившись животному, которое должно зализать или омыть свои раны, Лиза нашла озерко. Догадалась, что оно неподалеку, потому что оттуда, из лощины, взвилась стайка оживленно лопочущих красных утиц, и в клюве одной из них извивался-серебрился крошечный пескарик.
Тело ее было пустым и легким, хотелось только есть и спать, но разум-друг велел ей как можно скорее бежать отсюда прочь. Она не знала, что Эльбек завалился спать надолго. Думала, отлучился по нужде, по каким-то иным своим заботам, столь же непостижимым и чуждым ей, как заботы этих утиц, этого ковыля, этого простора. Она знала лишь, что должна оказаться как можно дальше от него, а потому, забыв даже о платке – единственном своем имуществе, пошла куда глаза глядят; вернее, ничего не видя перед собой, не разбирая дороги и не чуя ног. Она как бы вновь лишилась сознания, провалилась в спасительную тьму беспамятства, однако при этом сохранила способность идти.
Ее остановила ночь. Не было ни заката, ни сумерек, ни вечера: просто рухнула темнота и поглотила день. Густая прохлада вернула Лизе способность думать и видеть.
Она огляделась, но ничего не увидела, кроме черной, безлунной ночи, скупо украшенной блеклыми точечками звезд.
Измученные ноги ломило, и Лиза села, где стояла, а потом легла навзничь. Но ее напугало сухое шуршание под головой. Она привстала, сбросила юбку и, расстелив ее, легла вновь, умудрившись еще и прикрыться кое-как от легкого ветерка. И тотчас уснула. Будто утонула.
Утром ее разбудило солнце. О нет! Разве это было солнце, этот хищно разверстый зев, пышущий пламенем прямо в глаза? Этот жидкий огонь, льющийся с высоты?
Боже мой, сентябрь в низовьях Волги, в безводной степи!.. Это ад.
Все эти ковыль, типчак, белая полынь, овсяница, лисохвост своими длинными и тонкими корнями, плоскими, иссохшими листьями или щетиною серых волосков еще ухитрялись вытягивать из земли какое-то подобие влаги, но ее было слишком мало, чтобы по этим стеблям и листьям пробежал живой сок, чтобы он мог увлажнить бессильные, запекшиеся губы… Ящерицы, что в изобилии шныряли по траве, поглядывали пустыми пыльными глазами. Лиза поняла, что вся влага, которая есть в степи, – это ее слезы, но скоро и их выжгло безжалостное солнце, а режущий степной ветер сделался горек и солон, ибо он теперь был напоен ее слезами и настоян на ее муке.
Она брела понурясь. Стоило поднять голову и взглянуть вдаль, как раскаленную степь застилало колеблющееся марево; все струилось перед глазами; потом начинали мелькать черные точки; голову разламывало. Лиза спешила вновь опустить глаза, ведь и вблизи, и вдали степь была все та же, все одна и та же: ровная, лишь чуть-чуть волнистая, бледно-золотая от никнущей, выжженной солнцем травы, с малыми яминами, холодно, мертво поблескивающими под солнцем то тут, то там солонцами.
Вторую ночь она почти не спала, так пекло в горле. Ночь вновь выдалась безлунная. Пряно пахнул чабрец. Под утро легкое забытье, в которое наконец впала Лиза, развеял птичий пересвист.
Лиза заставила себя встать, потому что идти прохладою легче, чем по жаре. Тщетно, ползая на коленях, ловила ладонями и губами сизый налет на траве: сладчайшая роса была здесь солона, как пот, как кровь, как соль, ибо эти травы росли на солончаках.
И вдруг сердце замерло от счастья. Прямо перед ней, словно из-под земли, вспорхнул куличок!
Лиза, слепо вытянув руки, метнулась туда. Птица, издав насмешливый скрип, прошла над ней. Да не птица была ей нужна: кулик не мог оказаться вдали от воды!