— А если не по одежке?
— Тогда на военного похож.
Евсеев рассмеялся, хотя глаза его оставались холодными и изучающими.
— Что ж во мне от военного?
— Выправка. — Бомж принялся загибать свои сизые пальцы с обкусанными ногтями. — Взгляд. Голос. Да много чего.
Евсееву вдруг вспомнился отец, провожавший его в армию. Будучи районным военным комиссаром, он мог бы запросто отмазать сына, но не захотел. Не отдал его и в военное училище.
«Ты должен начать с самого низа, — твердил он. — Рядовым».
«Я не хочу в армию», — отвечал юный Евсеев.
«И ты должен быть готов, — рассуждал отец, пропуская возражения мимо ушей. — Я хочу рассказать о том, что тебя ждет, чтобы ты потом не удивлялся. Там будут над тобой издеваться. Практически все, кроме твоих одногодков и тех, кто придет по призыву позже. Издевательства будут продолжаться, пока ты не потеряешь остатки самоуважения, прежние привычки и нынешние правила приличия. Тебя заставят спать, жрать и… — он поколебался, подыскивая подходящее слово, — и испражняться вместе со множеством других солдат. Вы все будете делать скопом. Вас оденут так, что вы перестанете отличаться друг от друга. Ты сольешься с общей массой, потеряешь всяческую индивидуальность».
«Нет, — возражал Евсеев. — Не потеряю».
Это вызывало у отца лишь усмешку:
«Обязательно потеряешь, сынок. Ты станешь не только говорить и поступать, как другие, но и думать, как они. Тебя не сержант заставит, не комроты. Инстинкт самосохранения».
«А если я не захочу?»
Отец кивнул:
«Никто не хочет. Некоторые даже находят в себе силы и мужество противопоставлять себя стаду».
«И что тогда?»
«Тогда весь огромный армейский механизм принимается последовательно и беспощадно уничтожать непокорного, осмелившегося заявить, что он — личность. На таких давят физически и морально. А тот, кто и тогда не покорится, будет вышвырнут ко всем чертям, не сломленный, но искалеченный».
Страшная правда, кроющаяся в отцовских словах, всегда пугала Евсеева.
«Но зачем, отец?»
«Инстинкт самосохранения, сын. Но не индивидуальный, а групповой. Столь мощная организация, как армия, не может позволить себе болеть. Ведь неподчинение сродни болезнетворному микробу. Прозевал, и вот уже целая эпидемия бушует».
«Так что же делать?» — спросил однажды Евсеев, подавленный и растерянный.
«Подчиниться, — сказал отец. — На время усмирив свое эго. И тогда — конечно, не сразу, а постепенно, — ты обнаружишь, что этот механизм подчинен неумолимой логике и по-своему прекрасен. — Он поманил сына, чтобы тот наклонился к нему. — Слушай меня внимательно, потому что я знаю, о чем говорю. Есть мужчины, которые, попав на солдатскую службу, поднимают лапки и теряют лицо. Правда, такие и до армии были ни рыба ни мясо».
«Я не такой».
«Пожалуй. Значит, ты способен погрузиться в общее болото, а потом возродиться вновь. Опустившись на дно, ты вознесешься выше, чем можешь себе представить. Чины, звания и власть, власть, все больше власти. Поверь мне, военная служба — путь настоящего мужчины».
«А если… — Евсеев нарочито зевнул, делая вид, что поддерживает разговор лишь из вежливости. — А если кто-то согласен воевать, но терпеть не может муштры и стадо? Как ему себя проявить?»
«Таким в вооруженных силах не место, — отмахнулся отец. — Такие обычно становятся псами войны».
«Псами войны?»
«Звучит красиво, — промелькнуло в мозгу Евсеева-младшего. — Мне нравится». Он снова зевнул.
«Еще их называют солдатами удачи», — сказал отец.
«Наемники, так?»
«Совершенно верно. Они убивают не за идею, не за родину, не во имя воинского долга. За деньги. Продажный народ».
«И много им платят?» — поинтересовался Евсеев с деланным равнодушием.
«Много, — ответил отец. — Но век их недолог. Редко кто доживает до сорока».
«А я доживу, — решил Евсеев. — Нужно просто вовремя уйти. Заработать денег и открыть свой бизнес».
С того дня он посвятил свою жизнь этой цели и месяц спустя уже лежал в засаде в Приднестровском лимане и с автоматом в руках. Он стал солдатом, хотя не прослужил в армии ни дня. Его жизнь была полна приключений, но не тех, о которых хотелось вспоминать или рассказывать в кругу друзей, тем более что и друзей у Евсеева не было. Он превратился в волка-одиночку, рыскающего по территории бывшего СССР с целью урвать свой кусок, и этот кусок всегда был кровавым, и заработанные деньги тоже были кровавые, и сны… и впечатления… и мальчики кровавые в глазах.
Скопить капиталец не удалось, потому что все накопленное спускалось в кабаках и борделях за один месяц отдыха, после которого приходилось вновь отправляться на войну. В сорок лет Евсеев понял, что если не остановится сам, то остановят его — пули, гранатные осколки, остро заточенные ножи, которыми так просто резать людей и скотину. Он безуспешно перепробовал несколько мирных профессий, не преуспел ни в одной и решил уже доставать свой арсенал из тайника, когда его нашли люди, говорящие по-русски с акцентом и расплачивающиеся иностранной валютой.
Евсееву предложили работу, и он на нее согласился, сделавшись полушпионом, полудиверсантом, в зависимости от обстоятельств. На сей раз обстоятельства сложились так, что он должен был произвести разведку и сообщить о своих наблюдениях кому следует. Дельце не казалось сложным до того, как небритый, вонючий бомж опознал в Евсееве военного. Не в его правилах было оставлять следы. Ведь он, несмотря на новых хозяев и смену деятельности, по-прежнему оставался волком-одиночкой, всю жизнь уходящим от погони.
Не повезло Евсееву в этой жизни. Распивающему с ним водку бомжу не повезло еще больше.
Бутылка опустела за пять минут до прихода поезда Москва — Челябинск. Почти всю водку вылакал вокзальный ханыга, а Евсеев делал маленькие глотки — для виду и для запаху. Он полагал, что это у него получается незаметно, но глазастый собутыльник и здесь проявил наблюдательность.
— Чего не пьешь? — спросил он.
Язык у него слегка заплетался, что, увы, никак не сказывалось на умственной деятельности.
— Завязать собрался, — ответил Евсеев.
— Да ты и не начинал никогда.
— Ты откуда знаешь?
— Вижу.
— И что ты видишь?
— Белки глаз у тебя чистые, это раз, — заговорил бомж, опять принявшись загибать свои грязные пальцы. — На лице под кожей прожилок нет, ни на щеках, ни на носу, два. Ну и последнее…
— Что? — поторопил Евсеев, вглядываясь в ночную даль, где возникли огоньки, свидетельствующие о приближении локомотива.
— Не уважаешь ты водочку.
— Да ну?