Так считал старший лейтенант Лазарев, или Лазарь, пулеметчик. Свой ПК он был готов разбирать, шлифовать и маслить чуть ли не ежедневно, буквально сдувая пылинки с каждой детали.
С таким же пиететом относился к своей рации стрелок-связист лейтенант Лихачов, который мастерски управлял БТРом, за что получил прозвище Лихач.
Его закадычным другом был врач капитан Чернов, прозванный Черным. Вместе они ездили на рыбалку, катали шары в боулинге, посещали по выходным сауну. Жены их за столь крепкую мужскую дружбу не пилили, потому что женами ни тот, ни другой не обзавелись и пока что не собирались.
Такой же парой неразлейвода были два снайпера группы — прапорщик Дроздов и Орлов. У них даже прозвища получились в чем-то сходные, птичьи: Дрозд и Орел. Они были стрелки от Бога, но в мастерстве своем не могли сравняться с сержантом Прохоровым, за которым закрепилась по понятным причинам не только кличка Прохор, но и Ликвидатор.
Четвертый снайпер, Фомин, по кличке Фома-неверующий, держался особняком, всегда был замкнут, а оживлялся лишь после выпивки, начиная подсчитывать, сколько врагов он уничтожил из своего «винтореза».
Ну а четвертый по счету, прапорщик Мухин, он же Муха, был сапером, о чем свидетельствовали обрубки пальцев на левой руке. Он слегка заикался и плохо спал, просыпаясь от того, что регулярно вскрикивает или вздрагивает.
Самым младшим в группе был сержант Соболев, которому очень шло прозвище Соболь, поскольку его густые темные волосы походили на меховую шапку, а сам он был юрким, гибким и вертким, способным незаметно подкрасться к противнику и днем, и ночью, чтобы пустить в ход свой грозный гранатомет РПГ-7.
Такая вот подобралась компания, грозная и удалая.
Перечислив всех, генерал Комаровский провел ладонью по лицу, словно убирая невидимую паутину.
— Устал, — признался он. — Просто чертовски устал.
— Вам бы отдохнуть, — сказал Левич, у которого от долгого бодрствования началась резь в глазах и разболелась печень.
— Да, соснуть часика три не мешает, — согласился Комаровский, подходя к окну, за которым было уже совсем светло. — Но не больше, полковник.
— Поезжайте в гостиницу и ложитесь. Я вас разбужу, Валентин Сергеевич.
— Тебе тоже необходимо поспать, полковник. А сперва позавтракать бы неплохо. Ты как, Андрей Викторович?
Польщенный не просто фамильярным, а по-настоящему дружеским обращением, Левич кивнул:
— Я с превеликим удовольствием.
— А для аппетита у нас аперитив имеется, — торжественно провозгласил Комаровский, вытаскивая из внутреннего кармана пиджака плоскую, элегантно изогнутую серебряную флягу со свинчивающимся колпачком. — Коньяк, — объявил он. — Настоящий, грузинский. Из лучших подвалов. Помнишь, как чуть до Тбилиси не дошли?
— Мы их, чертей, тогда к миру красиво принудили, — заулыбался Левич, любивший вспомнить август 2008 года. — И всех принудим, если надо. Научим мир ценить и Родину любить. Нашу Родину, — подчеркнул он.
— Ну не чужую же, — добродушно хохотнул Комаровский. — Вот за это и тяпнем по рюмашке… Но не больше. — Он погрозил подчиненному пальцем. — Как говорится, сделать нам еще предстоит больше, чем сделано.
— Где завтракать будем? — деловито спросил Левич, поглядывая на флягу, сверкающую в солнечных лучах. — Ресторан поищем? Или в столовую?
— Какой ресторан, какая столовая? Окстись! Пятнадцать минут шестого.
— Как же быть?
— Где твоя военная смекалка, полковник? — пожурил Комаровский. — Ну-ка, пулей к дежурному по Управлению. Тащи все, что найдется: сахар, чай, печенье, сухарики.
— А если что посущественней? — спросил Левич, устремившийся к двери.
— Тем более тащи.
— Понял.
Как только Левич скрылся за дверью, веселое выражение покинуло лицо Комаровского, уступив место озабоченному. Размолвка с женой не давала ему покоя. Приходилось признать, что личная жизнь у него не задалась. И все же он нисколько не жалел, что избрал карьеру военного.
Левич все не шел, поделиться мыслями было не с кем. Развинтив флягу, генерал сделал маленький глоток и медленно выдохнул, стоя с закрытыми глазами. Усталость отступила, на душе стало легче. Но совсем легко, понимал Комаровский, станет, когда будут обезврежены террористы, в руках которых находится остаток тромонола.
Воскресенье, 26 мая
Бойцы отряда «Оса» собрались в назначенном месте без опозданий. Местом сбора был выбран военный аэродром, охраняемый достаточно тщательно, чтобы ни одна посторонняя живая душа не проведала про специальное задание.
Дроздов и Орлов явились самыми первыми и, оживленно переговариваясь, занялись амуницией и оружием. Было заметно, что предстоящее задание им по нраву. Лучше всего на свете они умели воевать и всякий раз, когда им предоставлялась такая возможность, чувствовали себя как вырвавшиеся на свободу птицы, которым наконец-то удалось расправить крылья.
Вскоре к ним, расположившимся прямо на траве перед вертолетным ангаром, присоединился старший лейтенант Рыбаков. Поскольку его РПГ находился пока под замком, он извлек из вещмешка какую-то книжицу в серенькой обложке, раскрыл ее и погрузился в чтение, не замечая, как вьется над ним луговая мошкара. Лицо его было сосредоточенным, сидел он в так называемой позе лотоса, со скрещенными и подвернутыми под себя ногами, так что походил на йога, неизвестно зачем обрядившегося в камуфляжную форму.
Потом подтянулся старший лейтенант Архипов, все еще раздраженный после утренних разборок с сестрой, у которой он жил.
— Достала, — доверительно сказал он Рыбакову. — Пилит и пилит.
— На предмет?
— Требует, чтобы я девушку хорошую нашел и срочно женился.
— Зачем?
— Откуда я знаю, Рыбак! Требует, и все.
— Запомни, Архип. Слишком долго в женщине были скрыты раб и тиран. Поэтому в ней есть несправедливость и слепота ко всему, чего она не любит. Женщины не способны к дружбе, как кошки и птицы. Или в лучшем случае коровы.
— Ни хрена не понял, но это ты здорово закрутил, — восхитился Архипов.
— Это не я, это Заратустра, — скромно признался Рыбаков. — Вернее, Фридрих Ницше его устами.
Архипов опять ничего не понял, а потому зауважал приятеля еще сильнее.
— Женщины не способны к дружбе, — доверительно сообщил он подошедшему Лазареву, — точно так же, как кошки, птицы и коровы.
— Может быть, — согласился пулеметчик, — но женщинам лучше этого не говори.
— Почему? Это не мои слова. Ницше.
— Плевать им на Ницше, — ответил Лазарев, демонстрируя тем самым, что ему тоже не чужд философский подход к жизни. — С кошкой женщину сравнить еще можно, но с коровой… Она этого никогда не простит.