Из-за этих страшных чудовищ, с такой легкостью завладевших моими снами, — горестно сообщал он, — я просыпаюсь среди ночи в ужасной тревоге, с бешено бьющимся сердцем и в холодном поту. Хотя должен тебе признаться, никогда еще я не писал так, как сейчас. Поэтому не хочу отказываться от этих кошмаров, ибо боюсь, что это единственный способ, каким я располагаю, чтобы как-то уменьшить ужас, наполняющий мою несчастную душу, который, как я наконец-то открыл, я научился изливать на бумаге с такой достоверностью, словно пишу собственной кровью.
С грустной улыбкой Рейнольдс убрал письмо в конверт. Марсианин населил призраками их души, но было радостно сознавать, что по меньшей мере Аллану это пошло на пользу. Рейнольдс вновь улыбнулся, представив своего друга если не счастливым, то, по крайней мере, успокоившимся после переезда в Балтимор, в дом заботливой тетки; там он стремится составить себе имя как писатель и навсегда изгнать нищету за порог их дома. Аллан еще продемонстрирует миру, чего он стоит, это всего лишь вопрос времени.
Два года спустя Аллан наконец-то прислал ему письмо с хорошими вестями:
Дорогой друг, мне приятно сообщить тебе, что один из моих рассказов удостоен литературной премии. Кажется, усердный труд действительно вознаграждается, в чем я начал было сомневаться, хотя в данном случае премия всего лишь наполнила меня радостью и укрепила уверенность в себе, но не освободила из тисков нищеты, которая в последнее время еще сильнее взяла меня за горло, ведь ты, должно быть, знаешь, что мой опекун умер, не оставив мне ни цента. Никакое наследство уже не сможет спасти меня от непрерывного крушения, каковым является моя жизнь. Но ты не слишком тревожься из-за меня, мой друг, ведь хотя у меня нет даже костюма, чтобы принять приглашение на обед, жизнь меня еще не покорила. Я принадлежу к выжившим, ты это знаешь лучше, чем кто-либо, и через несколько дней буду окончательно спасен, обретя наилучшее убежище в лице моей кузины Вирджинии. Да, мой дорогой друг, я хочу, чтобы ты узнал об этом первым: Вирджиния и я решили вскоре тайно пожениться.
Рейнольдс мог предположить подобную посмертную скаредность со стороны Алланова опекуна, но никогда бы не догадался, что артиллерист решит жениться на своей двоюродной сестре, девушке, которой едва исполнилось тринадцать лет и которая, по слухам, умственно была не слишком развита. Столь экстравагантная женитьба, однако, принесла, по-видимому, удачу Аллану, потому что он вскоре перебрался в Ричмонд, где ему предложили пост редактора журнала «Сазерн литерери мессенджер». Правда, полоса везения оказалась миражом. Рейнольдсу не замедлили сообщить, что его друга все чаще видели выходящим из захудалых трактиров сильно под хмельком, из-за чего его тетке и Вирджинии пришлось переехать в Ричмонд, чтобы отвратить его от пагубного пристрастия. Благодаря их заботам Аллан вернулся к нормальной жизни и смог сосредоточиться на писательской работе, еще больше упрочив славу, заработанную своими ранними творениями.
Как раз в это время Рейнольдс получил письмо, в котором артиллерист сообщал, что, воспользовавшись модой на рассказы о морских приключениях, начал писать книгу, навеянную событиями, которые произошли близ Южного полюса. Эту историю, названную «Повестью о приключениях Артура Гордона Пима», спустя несколько недель стал печатать с продолжениями «Мессенджер», и Рейнольдс с замиранием сердца читал каждый выпуск. Повесть его друга начиналась с описания плавания брига «Дельфин» по Южным морям и, если даже отбросить ритмическое и фонетическое сходство имен автора и главного героя, была насыщена автобиографическими деталями, причем отдельные из них были явно навеяны их путешествием: действие частично происходило в трюме, таком же душном, как тот, который избрал своим убежищем звездный монстр, а одним из персонажей был метис по фамилии Петерс. Но на этом отголоски событий, связанных с их злосчастной экспедицией, заканчивались, поскольку во второй части, где рассказывалось о плавании к Южному Полярному кругу, Аллан следовал лишь за своей фантазией. После многочисленных суровых испытаний, пробившись сквозь ледовые поля и айсберги и имея на борту нескольких членов экипажа, больных цингой, корабль бросил якорь у небольшого острова, где героев встретило племя дикарей, попытавшихся захватить их, так что им пришлось бежать оттуда на украденной лодке. В финальной сцене, венчающей череду жестокостей и зверств, после долгих дней плавания к югу по океану молочного цвета, под дождем из тончайшей пыли вроде пепла, герои увидели перед собой, прежде чем низвергнуться в бездну вместе с гигантским водопадом, таинственную фигуру, абсолютно белую и очень высокую, гораздо выше любого обитателя нашей планеты.
Рейнольдс написал Аллану длинное письмо, в котором восхищался его книгой, но просил пояснить, что означает такой странный, словно намекающий на что-то конец. Он постарался задать вопрос как можно более деликатно отчасти потому, что они не говорили об этих делах с тех давних пор, а отчасти из опасения, что кто-нибудь случайно прочтет письмо и откроет их общую тайну. Однако, к его удивлению, артиллерист, похоже, и сам не знал, что ждало его героев, увлекаемых в бездну водопадом.
Резко оборванный финал романа породил множество комментариев, мой дорогой Рейнольдс, — писал он. — Некоторые критики утверждают, будто я не знал, как закончить его, бросив в кульминационный момент то ли из лени, то ли потому, что иссяк источник моего жалкого воображения, то ли сама история меня к этому подтолкнула, словно было в ней что-то такое, что заставило меня умолкнуть. Пусть себе гадают, бедняги. Хотя, если честно, я и сам не знаю ответа, так как последние страницы писал в состоянии, которое могу определить лишь как глубокое потрясение поем череды жутких ночных кошмаров, непременно сопровождавшихся появлением некой страшной фигуры, о которой после пробуждения в памяти не оставалось ничего, кроме ощущения ужаса. Достаточно хорошо зная тебя, догадываюсь, о чем ты подумал: ты боишься, что твой бедный друг лишился рассудка. Не беспокойся, пока до этого не дошло. Хотя не стану тебя обманывать: каким-то непонятным образом я чувствую, что с каждым разом разум мой все больше помрачается. Ты не представляешь себе, как мне не хватает тебя в такие моменты, мой драгоценный друг. Иногда я чувствую себя страшно одиноким, поскольку, должен признаться, литература перестала быть для меня утешением, о котором я тебе говорил, с каждым разом все больше превращаясь в наказание. Теперь кошмары посещают меня и в часы бодрствования. Иногда я думаю: а не болен ли я? Что со мной будет? И знаю, что только ты догадываешься, каким должен быть ответ.
Рейнольдс с волнением прочел последнюю фразу, и к нему вновь вернулись прежние опасения по поводу душевного здоровья Аллана. По-видимому, столь блестящий, тонкий и изощренный ум не мог принять жизнь, построенную на фундаменте добровольного забвения. Сам Рейнольдс не испытывал ни малейших затруднений, живя такой жизнью: он сознательно старался не вспоминать былое и в то же время занимал свой ум всяческими житейскими заботами, пока с течением лет горестные воспоминания об Антарктиде окончательно не померкли в его памяти. Наверное, он смог этого добиться, потому что его мозгом управляли куда более простые механизмы, чем Аллановым, признал он без всякого смущения. Разве не сумел он забыть, что убил Симмса? А вот Аллан, не способный забыть по собственной воле, был вынужден стирать эти воспоминания, окружать их каменной стеной, сооруженной по такому случаю, хотя не сумел помешать тому, чтобы страх просочился сквозь камни и вылился на белую и бесконечную пустыню чистых листов, которые он ежедневно выкладывал на свой письменный стол. Но, несмотря на эти неутешительные выводы, Рейнольдс ограничился письмом, полным избитых утешительных фраз, поскольку знал: мало что еще может сделать для измученного артиллериста, разве что молить Бога, в которого он с каждым разом верил все менее истово, чтобы белый гигант, поджидавший его друга возле водопада, не оказался призраком, свидетельствующим о его полном помешательстве.