Сулейман сидел с приоткрытым ртом и был похож сейчас не на надменного, властного правителя мощного и влиятельного государства, а на ребенка, которому так хочется, чтобы ему на ночь рассказали сказку.
А у него красивые глаза…
Мысль подкралась предательски, заставив Анастасию покраснеть – ярко, как могут краснеть только рыжие. Она знала за собой эту особенность и смутилась еще сильнее.
– Это песни твоей страны? – тихо спросил султан.
Она кивнула. Больше всего сейчас хотелось остаться одной, уткнуться носом в подушку и зарыдать.
– Иди.
Она не поняла.
– Что?
– Иди.
К султану не полагалось поворачиваться спиной, и за такое нарушение этикета ее могли даже наказать, но, конечно, об этом она вспомнила уже потом, в «своей» комнате, которую делила с еще двумя десятками девушек.
А сейчас она выскочила из комнаты. Усатая старуха посмотрела неодобрительно, лицо кизляр-агаси осталось бесстрастным.
Улегшись на свою постель – лицом в подушку, как и мечталось, – она собралась было поплакать, но вместо этого уснула.
– Тебе отдали одежду Сулеймана?
Спросонья Анастасия не поняла, чего от нее хотят. Когда она наконец смогла открыть глаза, то на краю ее постели обнаружилась Гюлесен: она трясла Хюррем за руку и задавала один и тот же вопрос:
– Тебе отдали одежду Сулеймана?
– Какую одежду?! Отстань, я спать хочу!
– Если одежду не отдали, – глубокомысленно заявила Гюлесен, – то, стало быть, султану не понравилась ночь, проведенная с тобой. Обычно отдают. Он набивает карманы всяким там… иногда монетами, иногда – какое-то украшение кладут… сласти… – Она мечтательно сглотнула.
– Тебе жрать надо меньше, – зло отозвалась Анастасия. Почему-то вдруг стало обидно, что ей ничего не подарили. Хотя за что? За пение, что ли?
И вообще, что ты делаешь, Стаська, что?! Хотела быть незаметной, не хотела ввязываться, а теперь?
– А почему ты такая расстроенная? – Толстая Гюлесен на высказывание Анастасии почему-то совсем не обиделась, может быть, потому, что считала свое тело совершенным. – Что, у тебя ничего не получилось?
– Дурное дело не хитрое, – отрезала Анастасия и почувствовала, что краснеет. Может, не надо врать, а?
В этот момент в комнату вошел один из евнухов – его имя Анастасия никак не могла запомнить и про себя называла его «неуловимый Джо». Он приблизился с поклонами и, согнувшись почти в три погибели, протянул Анастасии сверток.
Она осторожно развернула – Гюлесен, чтобы лучше видеть, аж на цыпочки встала – и ахнула. На вышитой шелками шали лежало изумрудное ожерелье.
– Какое красивое! Девочки, все видели?! Наша Хюррем от султана подарок получила…
Сбежались «девочки»: кто-то откровенно завидовал, кто-то от души радовался – были и такие, которые радовались даже чужому счастью.
– Это любимый камень Сулеймана!
Кто произнес это вслух – она не поняла, но после этой фразы девушки оживились еще сильнее.
– Да, даже Михримах он в последний раз подарил браслет с рубинами.
– А рубины – любимые камни его отца, султана Селима!
– А все знают, что Сулейман отца недолюбливал!
– Вот Михримах тогда психовала! Делала вид, что радуется, а сама служанку ущипнула!
– Да, как будто та ее за волосы дернула, когда расчесывала!
– А на самом деле – ничего подобного! Все знали, что это из-за браслета!
– Смотрите, а ведь это не одежда! Ожерелье было завернуто в шаль!
– Интересно, что это означает?
Анастасия уже давно сидела на своей кровати, зажимая руками уши, а девушки все продолжали обсуждение.
Но одна фраза, несмотря на то, что она старалась не слушать и не слышать, до ее ушей все же долетела.
– Изумруд укрепляет целомудрие. А ведь все знают, что султан скоро едет на войну…
Концовка фразы утонула в хохоте – здесь, в гареме, «для укрепления целомудрия» имелось куда более действенное средство, чем драгоценные камни: угроза быть зашитой в мешок вместе с камнями и выброшенной в Босфор.
Но об этом Анастасия даже не подумала. В уши билось одно и то же слово: «война». А вернется ли с войны он, тот самый, подаривший это ожерелье и так жизнерадостно хохотавший сегодня над ее попытками огрызаться? Человек с совершенно чуждым ей менталитетом, человек, с которым ее на самом-то деле разделяет пропасть. Человек с веселым смехом и грустными глазами.
Тянулись один за другим долгие дни. За ее спиной перешептывались – она не слышала и не видела. Воспользовалась «прощальным подарком» султана – правом посещать библиотеку, и была удивлена. До сих пор почему-то думала, что ничего, кроме Корана и его многочисленных толкований, тут не встретит.
Изучала турецкий и персидский; Сулейман, по слухам, хорошо знал арабский, сербский, но, как говорится, «нельзя объять необъятное».
Кто-то из девушек хвалился тем, что отправил Сулейману письмо. Одна заплатила килерджи-уста – старуха, отвечающая за «кладовые», выполнявшая, можно сказать, роль экономки, была грамотной и – о, счастье! – падкой на украшения. Правда, девушке эта услуга обошлась в серьги с гранатом и такой же перстень, но она была уверена, что, получив письмо, султан не забудет, от кого оно пришло, а стало быть, ее ждет новая ночь любви и, соответственно, новые подарки.
За другую написал письмо один из евнухнов. Чем расплатилась она – об этом ходили разные сплетни, одна нелепее другой. На его месте Анастасия бы рассердилась, а этот – ходил улыбчивый, довольный. Может, ему хватало этого суррогата счастья, сплетен о том, что он еще способен хоть каким-то образом испытать плотское удовольствие. Впрочем, может, и способен был, этот вопрос Анастасию как-то не интересовал.
Сплетни ей приносила Гюлесен. Сама писем Сулейману не писала – ей после порки не полагалось, зато она всегда знала, кто именно отправил письмо и что в нем было написано.
И каждый раз, рассказывая очередную сплетню, венецианка интересовалась:
– А почему ты не напишешь письма? Хочешь, я договорюсь вместо тебя.
И каждый раз Анастасия отвечала одно и то же:
– Когда сама смогу написать, тогда и напишу. Откуда ты знаешь, насколько слова девушек переврали те, кто писал письма?
Принеся очередную сплетню (в которой рассказывалось, что у того самого евнуха, который писал письма девушкам, отрос член, поэтому он и искал постельных утех, а теперь об этом прознал кизляр-агаси и евнуху снова будут все «отрезать под корень»), Гюлесен снова сказала:
– Могла бы и ты написать. Шаль бы отдала килерджи-уста – так она тебе не одно, пять писем написала бы!