Вот и поручил Осел Волку – старому, со стертыми зубами (оплата оплатой, а подстраховаться не мешало: из-за старости Волк уже сам овцу-то съесть не мог!) – раздобыть для него овцу. Живую.

Волк раздобыл – и привел к Ослу. Тут бы и исполнить мечту, но у Осла вдруг взыграло ретивое. Почему он должен отдавать овцу Тигру? Ведь это же его овца! И ничего, что он не сможет ее сьесть сам. Зато и Тигр не сможет.

И так он загордился от мысли о том, что Тигр не получит овцу, что потихоньку сам поверил в то, что отбил у Тигра добычу по-настоящему, в честном бою.

Сперва просто привык, а потом обидно стало Ослу, что никто о его победе не знает. И стал он потихоньку рассказывать о ней другим зверям. По секрету. Чтобы Тигр не узнал. Но, конечно же, Тигру донесли, и он задрал Осла. Но есть не стал, ведь мясо у ослов не очень вкусное.

Закончила, прочла – и сама испугалась. Во-первых – взяла и обидела человека ни за что ни про что. Ведь Ибрагим-то ей плохого пока ничего не сделал! Не бил, не изнасиловал. Ну, купил. Ну, не нравится он ей. Но он же не виноват в том, что она, так сказать, органически его не выносит!

С другой стороны, любой человек, прочтя такое и догадавшись, что притча – о нем (а в том, что Ибрагим догадается, у нее почему-то не было никаких сомнений), постарается… отомстить. Доказать, так сказать, что ослы тоже едят мясо, и овец в том числе.

А она и в самом деле овца, если написала такое!

Конечно, правильно было бы уничтожить лист. Сжечь.

Настя разорвала его на несколько частей и сложила под пачку рисунков. Когда принесут жаровню – она его сожжет.

Но исполнить эту задумку ей не удалось: утром мусора на месте не оказалось. Оставалось надеяться на то, что обрывки были достаточно некрупными, на то, что служанка выбросила их, да еще на то, что Ибрагим не умеет читать по-русски. Тем более – тысяча какой там сейчас на дворе? Двадцатый? Даже если он изучал русский – а это предположение само по себе нелепо, – то именно тот русский. Которого совершенно (и это, конечно, к счастью!) не знает она.

Но все же она чувствовала себя очень неловко.

Глава 5

С момента написания злополучного рассказа прошло два дня.

Утром после завтрака служанка принесла новую одежду, жестами показала, что Анастасия должна переодеться.

От нехорошего предчувствия заныло сердце. И предчувствие ее не обмануло: выждав ровно столько времени, сколько понадобилось ей для того, чтобы сменить одежду, на пороге возник Ибрагим.

– Сегодня ты отправишься к своему хозяину, – сказал по-итальянски. – Ты понимаешь, о чем я говорю?

Она кивнула. Пристально вглядывалась в неприятное ей лицо, стараясь обнаружить малейший намек на то, что он читал ее притчу. Но лицо грека оставалось бесстрастным.

– Постарайся вести себя не столь дерзко, насколько… насколько захочется. Твоим господином будет великий султан Сулейман. Великий султан не любит слишком дерзких, а ты… У тебя есть все, чтобы стать при великом султане великой султаншей.

Она обалдела. Онемела. Не поверила. Услышала то, что он сказал, или – что хотела услышать? Хотела? Хотела?! Стать султанской наложницей, потом – женой, могущественной Роксоланой?!

Нет, нет! Не надо!

Уже открыла рот – попросить: «Не отдавай!» – и закрыла. Представить, что ею будет владеть Ибрагим… От этого прямо кожа покрылась пупырышками. Ничего, в гареме тоже можно… затеряться. Кто его знает, насколько правда то, что если за девять лет султан ни разу не выбрал наложницу «на ночь», то ее могли и замуж выдать, да и счастье ли это – быть выданной замуж в этой стране в это время, но, по крайней мере, кровавой султаншей она точно не станет. Лучше подметать в покоях… Ага, и терпеть щипки и тычки от более удачливых наложниц? Нет, все равно…

– У тебя интересное выражение лица, – сказал вдруг Ибрагим. – Оно так быстро меняется. Но тебе надо научиться следить за лицом. Не нужно, чтобы все видели, о чем ты думаешь. И как относишься к тому или иному человеку.

И вышел.

Странный он какой-то. Неприятный, конечно, но… Вот – грустный такой был. Отчего? И не жаль ли тебе его, Стаська? Пожалуй, что и жаль, особенно когда его нет рядом. Только вот за что его жалеть? Молод, богат, друг султана – если у султанов бывают друзья… Ну ладно, сподвижник. Правда, потом его по приказу султана и задушат. Но это – потом. И не в этой вселенной.

Потом ее долго везли куда-то. А потом… потом ее глазам открылось это. Дворец? Крепость? Нет, конечно, она читала о Топкапы, даже и в свою последнюю ночь дома. Но одно дело – читать, а другое – увидеть это своими глазами. Несколько лет назад мама возила Стаську в Крым, и они посетили Бахчисарайский дворец. Так вот, дворец в Бахчисарае по сравнению с Топкапы выглядел как обычная (ну, ладно, пускай трехкомнатная!) квартира по сравнению с московским Кремлем. И по размеру, и по внешнему виду.

Во-первых, это был вовсе не дворец. Ну, по крайней мере – в понимании Стаськи. Ей приходилось посещать разные дворцы Питера – мама считала, что «образованный ребенок обязательно должен побывать», – и маленькую девочку поражали и величественные здания, и ухоженные парки с аккуратными дорожками, и статуи, расставленные, как ей тогда казалось, в совершенно неожиданных местах. Все это было, ну, скажем так, немалого размера. Или осталось таковым в памяти, ведь Стаська была еще совсем ребенком. Например, одним из самых ярких воспоминаний от поездки в Петергоф были поиски скамейки, где бы можно было отдохнуть, потому что ноги уже отказывались носить. Но в Петергофе это все-таки в большей мере был парк. И – разрозненные строения в нем. А Топкапы производил впечатление единого монолита – несмотря на то, что на самом деле состоял тоже из разных строений, двориков, садиков и беседок. Рассмотреть Анастасии не удалось практически ничего – вели ее быстро, – но вместе с тем единое впечатление все же успело сформироваться. Дворец ослеплял, дворец подавлял – попав в него, девушка начала чувствовать себя крохотной песчинкой, унесенным ветром зернышком. Да если бы у нее даже имелись какие-то честолюбивые планы – разве смогла бы сберечь их, попав сюда?!

Впервые Анастасия задумалась над тем, что чувствовала та, настоящая Роксолана, когда ее привезли в Топкапы. Кем ощущала себя? Надеялась ли вообще выжить? Ей, Стаське, человеку двадцать первого века (родилась в самом конце двадцатого, но разве это считается?), было не по себе, так она в своей жизни хоть что-то повидала. А каково было пятнадцатилетней девчушке из крохотного городка, где, наверное, каждый поход в церковь считался событием? Оторванной от всего привычного уклада? От мамы?

При мысли о собственной маме на глаза навернулись слезы. Мама-мамулечка, что ж ты теперь делаешь? Знаешь ли ты, где находится твоя дочь? Чувствуешь ли, как ей хреново?

Мама, мамулечка! Вернуться бы обратно, Стаська стала бы самой послушной дочерью в мире… Только нет отсюда возврата, не выпустят ее массивные стены Топкапы. Эх, никому не пожелаешь: мечтать не о том, как бы чего-нибудь добиться, а просто – выжить…