Тайка выскочила из норы и кинулась в кусты. Оглядевшись, она заметила Карабаша: он показался из кустов по другую сторону оврага и бежал теперь по открытой степи, залитой лунным светом.
Карабаш бежал прямо, как по нитке, как никогда не бегает ни один зверь, пока его не поразит слепое безумие бешенства. Прямо, все прямо перед собой бежит безумный зверь. Переплывает реки, пересекает степь, пробегает по городу и, сам не чувствуя ни ударов, ни ран, поражает на своем пути все живое, как смертоносная отравленная стрела. Бежит иногда десятки километров, пока меткая пуля человека не сразит его на бегу, или сам он не упадет, наконец, в судорогах на землю, чтобы уже больше не встать.
Тайка не знала этого и до самой зари, дрожа от холода и страха, просидела в кустах. Одна за другой возвращались в овраг собаки стаи, а ей все чудилось, что бежит Карабаш.
Солнце уже взошло высоко, когда она решилась спуститься в овраг. Она схватила свою корзину и хотела было бежать, когда к ней подскочил, ласкаясь, черноголовый щенок. Ей жалко стало его покинуть. Недолго думая, она подхватила его, посадила в пустую корзинку и побежала прочь от страшного места.
В городе Тайка направилась к знакомому двухэтажному дому. Она знала теперь, что ей делать. Она отыскала учительницу и сказала ей:
– Возьми моего щенка. Ты добрая, купишь ему ошейник и спрячешь, чтобы его не убили собачары. У него черная голова, и его тоже можно назвать Карабаш.
И раньше, чем учительница ей ответила, Тайка шмыгнула в ворота.
Она сама пришла в милицию и сказала, что она беспризорная и что ей негде жить.
Вечером того же дня милиционер отвел Тайку в тот самый двухэтажный каменный дом, который она принимала за школу.
Это был детский дом.
Через год никто бы не узнал в ней дикую маленькую нищенку, а в черноголовом волкодаве с желтым ошейником – молодого Карабаша.
Борису Степановичу Житкову
Путевые впечатления 1930 года
22 июля 1930 года, Ленинград, вокзал. – Лицо времени. – Чаёк. – Соседи. – Поезд тасует часы. – Вологда, Буй, станция Свеча. – Котельнич. – Сутки в Вятке. – Чай, чай, пельмени, цирк. – Надгробные надписи. – Снова в поезде. – Билимбай, Хромпик, Хрустальная – и Свердловск.
Люди, люди, люди, люди – идут, бегут, снуют. Тревожно вскидывают глаза вверх: там – над суматошной толпой людей – мертвое, белое, совершенно круглое лицо. Лицо без глаз – циферблат.
Черная стрелка прыгнула – стала: показала 12 часов 14 минут пополудни. Стоит, прямая, точная, готовая к новому – последнему – прыжку.
Толпа задвигалась еще быстрей, судорожно прильнула к вагонам.
Сквозь окна, сквозь тончайшую нитяную занавесь дождя – лица, лица, лица, испуганные торопливые глаза.
Стрелка прыгнула, на лету сглотнула минуту, ткнула вагон.
Лица поплыли, замелькали белые платочки. Ветер колыхнул нитяную занавесь дождя, полыхнул серебром. Открылись пути, пути, пути. Назад поползли железные, обмызганные пространствами вагоны. Плоские крыши блестят.
Водокачка.
– Мамаша, утритесь! – говорит у меня за спиной Валентин. – Теперь можно и за чаёк.
Чаёк! Едем на край света, на океан, к дикарям, – мало ли что может с нами случиться, может, Ленинград в последний раз видим, а он – чаёк!
Влезаю наверх. Постели стелим на средних полках. На верхних – для багажа – располагаемся пить чай.
Публика в вагоне все простая, непритязательная. Только под нами на нижней полке все вертится, устраивается лысенький гражданин с саквояжиком, с портпледом, с письменным прибором.
– Чистоплюйчик, – определяет Валентин.
Все ему, чистенькому, нехорошо, все шипит, всем замечания делает: и почему мусор в окно выбросили, а за дверями ящик имеется специальный, и зачем детей столько в вагоне, и двери закройте, за вами швейцары не приставлены!
И все к нам за сочувствием тянется, голову просовывает.
Пришлось случайно уронить ему на лысину небольшую буханку хлеба. Больше не лез.
* * *
Званка.
Проводник прошел:
– Закройте окна.
Нашего Ленинграда электромамка – Волховстрой.
В первый раз его увидел. Хорош. И величав, и легок, и строг. Река, запруженная плотиной, широка и гладка, – так и тянет бежать на коньках по льду.
Теперь – спать. Ночью ведь не до того было: укладывались.
Самое ценное – ружья – под себя. Остальные вещи – авось ничего: не так важно.
* * *
Просыпаюсь.
На часах – два.
Солнца нет, темноты нет, – ночи нет. Поезд летит, тасует версты, тасует часы. Едем ведь прямо навстречу времени: прямо на восток.
Впрочем, у нас свое, условное, железнодорожное время.
Поезд – минутная стрелка. Станции – цифры на циферблате.
Из Вологды посылаем телеграммы в Вятку, в Свердловск: едем, ждите.
И опять засыпаем.
* * *
Город Буй.
Неподвижно стоят длинные товарные составы. На крышах красных теплушек хозяйственно расселись черные галки. Чумазые, с белыми глазами, они смахивают на кочегаров.
Валентин – неумытый, заспанный – хватает карандаши – и к окну.
Поезд трогается.
Валентин на ходу делает быстрые наброски карандашом. Это у нас называется: фотомомент.
Я заношу в дневник разные несущественные мелочи.
Вагон – коммунальная квартира на колесах. Пассажиры ругаются в очередях к уборным, перезнакомились все, чаи гоняют. Только мы с Валентином не слезаем со своих полок. Нам ничего не надо. Мы мечтаем.
Шутка ли: решили забраться за Полярный круг, туда, где Земля кончается, начинается ее омывающий океан, начинается холод межпланетных пространств.
И этот Конец Земли представляется нам как в детстве: мы свесили головы с края земного шара, всматриваемся вниз, а там ничего.
Страшно. И манит.
За окнами мелькают знакомые места: не раз ездили по Северной дороге. Свой, ближний, домашний Север: не грозный, давно освоенный человеком, совсем ручной.
За крутоярым Галичем дождичек начинается – сенокосный, ласковый. Всё краше кругом места. Мелькнул в лесу дикий голубь – вяхирь. Над полями рыженькие соколики-пустельги висят, трепещут, нисколько не боятся дождя. С луга брызнул выводок серых куропаток, пронесся шагов с сотню и упал в траву, – как горсть горошин рассыпали. И опять солнце – солнышко-колоколнышко. Места дичные начались. Не то, что у нас под Ленинградом: вороны да грачи, и даже носа не повернут к поезду – привыкли.