Матросы улыбались.
– А тебе, Пузатых, набьем мы пару обручей с большой бочки, чтоб не лопнул до возвращения!
– Ему по Тихому океану плавать!
– Пропеллер тебе, Пузатых, и лети ты, дружок…
…А Обь-река пала в море двема устьи.
Летопись
Призрак гор. – За шахматами с командиром. – В мире светло. – Аксакове. – Последний отряд тайги. – Максимкины фокусы. – Авария.
Спокойной гладью Полуя вошла в широкую Обь. Туман совсем рассеялся. Необозримая, лежала перед глазами тундра.
– Смотрите, – сказал Иван Иваныч, командир, – Урал.
С запада на горизонте громоздились облака. Я взял бинокль. Белые, почти неотличимые от гряды облаков, поднимались высокие призраки гор.
«Зверобой» шел медленно. Впереди проплывали утки. Носились чайки. С берега поднялась крошечная трясогузка, волнистым полетом пронеслась над водой, села на борт. Попрыгала, попиликала – и улетела назад на берег. В командирской каюте, на койке (койка да столик, вот и вся каюта) я играл с Иван Иванычем в шахматы.
– Скажите, – спросил я, – дисциплинка-то у вас не слишком того? Шах! Как вы решаетесь на серьезное дело с такой командой: с этим коком и Пузатых? Карское море – не шутка.
– Команда? – переспросил Иван Иваныч. Он обдумывал свой ход. – Команда у меня – отличные ребята. Беру вашего слона.
– Концы-то отказывались отдать. Ладью за слона? Что ж, у меня качество. Что вы будете делать, если в море такая шутка?
– В море? Никогда! Пузатых – отчаянный трус, вредитель и классовый враг. Ребята отлично это понимают. В море дело серьезное, и он сам знает, что там его в два счета выкинут за борт эти же самые ребята, ежели что. На суше он куда вреднее. Держу: дело знает – использую как спеца. Здесь он весь наяву. Ферзю вашему шах.
Ровно тукает мотор.
– Аах-ха-хаа! Аах-ха-ха! – смеются большие белые чайки, сибирские хохотуньи.
Мы кончаем партию, садимся на полубаке.
Плоские берега: земля кончается. Вода огромна. В мире просторно и светло.
Иван Иваныч рассказывает:
– В девятьсот девятом получил шкипера дальнего плаванья, в южных морях плавал. Там все до точки известно. Тут – ни черта. Двенадцать лет плаваем, а ничего еще не знаем. Трудное море.
Мне понравилось, что старик ведет лето-исчисление от революции.
– Но обождите – найдем путь. Нашли же девять веков назад новгородцы. В этом году пошла экспедиция на лодках по их пути: через весь Ямал из Байдарацкой в Обскую губу. Почему, думаете, самоеды волосы стригут «под горшок»? От новгородцев это у них осталось. Дети. И хорошие, честные дети. Пришлось мне раз оставить муку на Ямале. У самоедских чумов оставил. Сотни мешков муки. И только брезентом прикрыты. На другой год вернулся – и хоть бы один мешок тронули. А жили – известно, как живут: впроголодь.
* * *
Светло в мире.
Мы уже перевалили Полярный круг: он проходит чуть северней Обдорска. Здесь один раз в году солнце круглые сутки остается на небе. Здесь один раз в году круглые сутки ночь.
Идем под правым берегом. Берег буграми, на нем густая, но низкая тундряная растительность: лазуны. Местами еще деревья стоят в рост: ели, лиственницы. Не хочет сдаваться тайга: где можно – за горкой, за ветром – вскакивает, делает перебежки.
А уж где никак нельзя, где выпрямишься – иссечет Север, северный смертельный ветер, – там уж хоть как-нибудь, хоть ползком.
* * *
Валентин, как выехали, схватил кисти, бешено мажет этюд за этюдом.
Бросил кисти. Сидит на сложенном бочкой канате. Подобрал руки под коленки, глядит и глядит.
Потом опять схватит кисти, бросит на бумагу все, что вобрал в глаза.
Летят гуси. То длинной, волнистой цепочкой, то кучкой тянут и тянут к югу.
* * *
Солнце зашло. Светло в мире. Простор.
И от этой ли просветленной дали, оттого ли, что привычно делятся сутки на день и ночь, кажется: просторно и время, медлит оно, течет без сроков, как сон, без берегов, как вода кругом.
Качаются чайки вдали. Поскрипывает такелаж. Палуба пахнет смолой и мокрой веревкой.
На полубаке дуется Иван Иваныч в домино с матросами. Валентин недвижим и безмолвен.
Все это скорей похоже на воспоминание, чем на жизнь. И только Максимка-мотор отстукивает секунды ровно, четко, как часы. С каждым ударом вылетает из борта колечко дыма. Колечки одно за другим быстро-быстро вылетают из борта, несутся по воздуху – и плашмя ложатся на воду. И мгновенно тают.
Это похоже на игру в серсо.
Настает тишина. Ветер стих. И не летят гуси.
Впереди громадная, золотисто-жемчужная поднимается луна.
Снова начинается ветер – теперь с другого борта. Он подхватывает дымные кольца мотора, кидает их вверх. Они взлетают и тают в воздухе.
Снова летят гуси. Легкие сумерки.
– Дать электросвет! – командует Иван Иваныч.
Высоко на мачте зажигается маленькая электрическая лампочка.
Надобности в огне никакой. Мы понимаем: это – для шику.
Подходим к Аксакову. Отошли уже семьдесят километров от Обдорска.
Тут пристань. Вот тебе и «последний на севере пункт колонизации – Обдорск!»
Устарела, совсем устарела «дорожная и настольная книга для русских людей».
Меж горок несколько строений: дома, бараки, склады, консервный завод. Он выстроен совсем недавно, но работает уже полным ходом. Отсюда отправляют рыбные консервы на север – в Новый порт на Ямале, на юг – по Оби до Тюмени; здесь снабжают консервами проходящие экспедиции.
Иван Иваныч посылает двух матросов на берег: за котлами, за консервами. Максимка, наш мотор, недоволен остановкой. Он пыхтит и плюется дымом – на холостом ходу.
Удивительно видеть завод в этих диких, безлюдных местах. Черная труба дымит, мелькают фигуры рабочих, тарахтят бочки. Два парохода у пристани – «Инденбаум» и «Уралобком». С одного сгружают, другой грузят, кипит работа. А рядом на горках – последний кусочек леса вступил в неравную борьбу с севером: страшный и жалкий вид!
Несметная сила тайги послала батальон смельчаков воевать холодные земли. Здесь на холмах был бой – долгий, упорный, жестокий бой. Бойцы состарились в беспрерывных битвах.
Они удержали холмы за собой.
Сколько их пало! Строгий строй разбит. Ряды разрежены. Сражённые падают на руки рядом стоящим, те их поддерживают – мертвых – сами полуживые, искалеченные – и гнутся под тяжестью трупов.