Я пошел за кипятком, стал в очередь против кочегарки.
В четырехугольном черном провале за загородкой работал молодой кочегар. Размеренным размахом рук он метал в жерло печи тяжелые длинные поленья, в глубине печи взметывался огонь – и светлые волосы кочегара вспыхивали неистовым золотом. Кочегар работал весело, в чистой белой рубахе, в золоте волос.
Накидав дров, он поднял длиннейшую кочергу из чистого серебра и спокойно стал шуровать ею в глубине огненной пасти.
* * *
Потом мы с Валентином поднялись на палубу – бросить последний взгляд на Хэ.
Там, на горе около голой рощицы деревянных крестов вились дымки, копошились люди.
Тут начало владений полуночного льдистого океана. Последняя утлая полоска земли, а дальше – только небо да вода. Пустота между ними – разинутая пасть Вселенной. Дунет из нее север – как смертью дыхнет из межпланетных пространств.
Нелегкое, ох нелегкое дело – завоевать Север! Сколько уж смелых человеческих жизней сглотнула эта жадная пасть. И сколько еще сглотнет.
Валентин оперся о перила, меланхолически напевает себе под нос:
Иногда бывает
Так больно и обидно:
Плывешь, плывешь —
А берега не видно.
Одна из моторно-парусных шаланд среди черных лодок распустила паруса, затукала и плавно двинулась в море – прямо на север.
Кто-то маленький на ней замахал нам шапкой.
Мы помахали в ответ.
– Якимыч, – сказал Валентин, – в Ныду поехал.
«Ныда, – подумал я. – Ведь это еще дальше на север. И все-таки там фактория Госторга. И там опять – «берега не видно».
Еще дальше на север, на Ямале, против Тазовской губы – Новый порт. И там люди живут.
Вспомнился моряк, с которым разговорились по дороге сюда. Ведь вот влечет же его чем-то эта жизнь, вернулся назад.
На самом севере Ямала будет эту зиму экспедиция Рыбтреста зимовать: командир с глазами под крылечком, юный радист, кок, Пузатых.
Дальше – необитаемый остров Белый, ледовитое Карское море – и Новая Земля.
На Новой Земле – опять самоеды, две радиостанции.
За Новой Землей снова океан, льды – и Земля Франца-Иосифа. И там уже высадился, укрепился человек: там новая советская радиостанция, самая северная в мире. Планомерно и неотступно человек все дальше проникает на север.
Мне стало вдруг весело:
– Какой же тут Конец Земли?
И разве есть вообще Конец Земли?
Или конец стремлений человека?
Мелькнули опять перед глазами знакомые лица – моряк из Нового порта, капитан Иван Иванович, работник Госторга с ржаными волосами. Вспомнился Комитет Севера в далеком Свердловске и склоненное над синей картой острое лицо Василия Николаевича, и лица астраханцев-ловцов. Все эти лица слились в одно лицо – лицо молодого кочегара в золоте озаренных пламенем волос. И, как песня, встал жизнерадостный образ Зигфрида – теперь такой понятный и близкий образ.
И так сразу спокойно и ясно стало: нет человеку конца, одолеет новый человек Север, освободит закованную в холодные латы Брунгильду от тысячелетнего сна. Он под самым полюсом пшеницу посеет, пустит там ребят ползать и сладкую выведет для них землянику.
Разинутая пасть Вселенной – только ворота в неизведанное.
Оторвется новый человек от родной Земли, полетит в ракете Циолковского в эфир, через межпланетную пустыню – открывать новые небесные земли.
Весело проводил я глазами на всех парусах уходящую в открытое море черную шаланду.
Она стала величиной с лодочку, потом с орех, потом со шляпку гвоздя – и ушла – как гвоздь вколотили – в прямую тонкую линию, разделившую воду и небо.
В рубку прошел командир.
Он открыл деревянный ящик и взглянул на хронометр. Я видел, как черная тонкая стрелка прыгнула по белому лицу циферблата – точь-в-точь как на больших вокзальных часах в Ленинграде.
Командир быстро занес что-то в судовой журнал и наклонился к трубке в машинное.
– Вперед, – сказал командир.
Железный «Гусихин» вздрогнул, послушно повернулся и медленно пошел от берега.
Поднимается, встает волна-небоскреб и падает, дальше встает и дальше падает. Идет дни, идет недели, месяцы: от южных полярных вод через горячий пояс тропиков в ледяные широты севера. Тысячи, тысячи километров воды, нигде ни краю, ни конца – Великий океан.
И вдруг впереди торчит из пучины черная спина камня. Волна не замедляет и не прибавляет ходу. Тяжкой водяной грудью спокойно нацелилась в черную спину: смахнуть и двинуться дальше, дальше, дальше.
Пала, ударила в камень и разбилась. И бегут потоки, бегут струи, огибают неподвижную каменную спину.
Другая, новая волна бьет в черный камень и разбивается.
Волна за волной бьет в камень. Его без устали грызут бешеные буруны.
Камень стоит.
Проходят лета и зимы. Проходят столетия.
Проходят сотни тысяч лет.
А камень стоит.
Медленно-медленно выпирают его из глубины океана подземные силы. Иногда толчками. Тогда по камню пробегает судорога, он вздрагивает, как живой.
На нем целая страна – горы и долины. Зимой их заваливает снегом. Летом низкая тундра долин обрастает, как шерстью, травой. Трава выше леса: деревья тут чуть поднимаются над землей.
Летом в речки и озера из океана идет рыба. Она так густо набивается в реки, что вода выходит из берегов.
Миллиарды морских птиц покрывают прибрежные скалы.
Но главное в этой стране – звери.
Сухопутный зверек – голубой, остромордый, пушистый. С лису ростом. Он роет норы в сухой тундре, многотысячными стаями шатается по берегам.
Длинный, узкий, как обрывок громадной змеи, ныряет в волнах толстомордый зверек. Стадами играет в воде. Карабкается на скалы короткими перепончатыми лапками, к груди прижимает детеныша.
Летом выползают из воды бурые звери ростом с человека, с ушами, свернутыми трубочкой, с плоскими культяпочками вместо ног. Ковыляют по суше с трудом. Их миллионы. Они необозримыми стадами лежат на прибрежном песке и камнях, выводят гладких черных детенышей. Осенью с ними уходят в воду – исчезают до весны.
Иногда в воде замелькают вдруг косые черные плавники, черные спины зверей, похожих на громадных акул, и тогда все другие морские звери спешат выбраться на берег.
А в мелкой воде под берегами, в подводных лугах спокойно пасутся стада огромных неповоротливых животных беловатого цвета. Их безногие тучные детеныши лениво сосут под водой молоко матерей.