Профессор подскочил.
– Я?.. Как так волк?
– А так. Вам стоило только протянуть руку, чтобы взять пропуск. А вы всю ночь мчались за ним по степи. Вот так и волк. Пропуск был у него в кармане: стоило ему только свернуть с дороги – и он спасен.
Не могли же мы за ним прыгать на машине через канаву.
Но зверь бежит по дороге, освещенной фарами.
Бежит по ней, как по коридору. Резкие границы тьмы кажутся ему сплошными, неприступными стенами, стенами до самого неба.
Ему и невдомек, что препятствие это – мнимое, призрачное препятствие. Стоит только взять вбок…
– Понимаю! – вскричал Виктор Степанович. – Вы правы: я – волк.
Автомобиль мчал нас за город – на аэродром. Покачиваясь на мягком сиденье, мы молчали. И мне и моему спутнику первый раз в жизни предстояло подняться на воздух, – и каждый из нас был погружен в свои мысли.
Я думал: «…Мчаться по воздуху, чтобы дух захватило! Чтобы небо крутилось и земля убегала назад. Чтобы все неподвижное ожило, леса сорвались и горы сдвинулись с мест. Какое высокое наслаждение – летать! И видеть с высоты как на ладошке все, что бегает, ползает, копошится на земле… Все сразу видеть…»
Торжественное настроение охватило меня. И я, обращаясь к своему спутнику – к человеку, который сейчас разделит со мной радость первого полета над родной землей, – проникновенным голосом сказал:
– Профессор, дорогой Виктор Степанович, о чем вы думаете в эти минуты?
Профессор мотнул бородкой, поднял на меня задумчивые глаза.
– Я думаю, – сказал он медленно, – о песьей масти.
– Как? – переспросил я, ничего не поняв от неожиданности.
– О собачьей масти, – повторил Виктор Степанович. – Здесь, в Челябинской области, великолепная охота на уток и гусей. Вот я и думаю: какая собачья масть лучше всего подойдет для этой охоты? Вы как считаете? А?
– Зеленая! – буркнул я сердито. Вся торжественность минуты мигом испарилась от такого вопроса.
Профессор даже не улыбнулся.
– Зеленая, конечно, была бы идеальной, – согласился он все так же задумчиво. – «Защитный» цвет – под траву, камыши. Вот и горе, что до сих пор не вывели зеленых собак.
– Так возьмите да выкрасьте, – злился я.
– Постойте, вы серьезно мне скажите. Я думаю, бурая или кофейная. Под цвет земли. А? Как вы полагаете?
Я вздохнул: раз уж профессор всерьез задался каким-нибудь вопросом, ни о чем другом с ним не поговоришь.
– Кофейной масти мой Джим, – уныло ответил я. – А теперь я завел себе Боя в пегой рубашке: большие черные заплаты на белом да еще желтые пятна на морде и лапах. И могу вас заверить. Кофейного Джима утка издали замечает, а пегого Боя – нет.
– Ну, ну, ну! – замахал рукой профессор. – Простите, но ведь это же абсурд! Белые пятна на черном! На фоне зеленой, желтой травы и листвы, на бурой земле – всюду белый цвет самый броский. Не станете же вы на утиные засидки надевать белый балахон?
– Это другое дело.
– Нет, позвольте: почему же другое? Речь идет о наиболее незаметной окраске. Посмотрите, птицы: гуси – серые, утки – серые.
– А нырок-гоголь? Он черный с белым. А сорока-белобока?
– Что ж, исключения только подтверждают правило. Давайте рассуждать логически. Мое положение: чтобы собака не была издали заметна птице, надо, чтобы ее масть подходила под цвет окружающей обстановки. Белый и черный цвет всего заметней на фоне зелени и земли. Теперь ваши доказательства. Ну-с?
Я был приперт к стене. На основании опыта я был уверен в своей правоте, но доказательств у меня не было никаких. Почему, правда, птицы издали не замечают моего Боя?
И я очень обрадовался, что как раз тут шофер остановил машину и объявил: «Приехали!»
«Ну, теперь будет не до спора, – облегченно подумал я, – забудется».
Мы вышли из автомобиля.
Среди грязноватого от осенних дождей поля – маяк: простой деревянный барак с флагом. Невдалеке от него стоят три маленьких самолета в чехлах.
Летчик встретил нас у крыльца барака. Он еще совсем молодой, высокий, красивый. И с такими спокойно-внимательными глазами, что – скинь он форму, – я, наверно, бы принял его за врача.
– Полуянов, – отрекомендовался он, по очереди подавая нам свою громадную руку. – В первый раз летите?
И он объяснил нам правила поведения воздушных пассажиров.
Механик с рабочим возились около среднего самолета, сняли с него чехол, проверили работу мотора.
Я подошел к аппарату.
Небольшая деревянная рыбина с крыльями непрочностью своей напомнила мне змея, что клеили мы в детстве из лучины, перетягивали тонкими веревочками. Казалось, сядешь в эту легкую построечку, – она затрещит по всем швам.
На теле деревянной рыбины чернели крупные буквы:
СССР А-534.
И ближе к хвосту, помельче:
Вес конструкции 687–703 кг.
Вес в полете – 1034 кг.
«Вот именно – конструкция, – думал я, глядя на непрочную построечку воздушной машины. – На «конструкции» и полетим».
Это был маленький двухместный открытый биплан со стосильным мотором. В теле «рыбины» между местами пилота и задним прилажено еще одно сиденье – для второго пассажира.
Подошел Полуянов с Виктором Степановичем – оба в шлемах и очках. Летчик дал мне ваты, предложил заложить в уши. Надел на меня автомобильные очки и шлем.
Вслед за Виктором Степановичем я взошел по крылу и, перекинув ноги через борт, опустился на мягкое сиденье. Механик застегнул у меня на животе широкий пояс – привязал к сиденью.
Над бортом теперь осталась только моя голова да плечи. Перед носом торчал круглый затылок Виктора Степановича в шлеме. На переднем сиденье усаживался Полуянов. Он повернул к нам свое большое улыбающееся лицо, и я услыхал сквозь шлем и вату:
– Тут у меня зеркальце, я буду вас видеть. Если вам станет нехорошо…
Он спустился на свое сиденье. Механик, стоя сбоку, взялся рукой за неподвижный пропеллер.
– Внимание!
– Есть внимание! – неторопливо отозвался голос летчика.
– Контакт!
– Есть контакт!
И механик крутнул пропеллер; мотор загудел. Сердце екнуло… Вот он, торжественный момент: сейчас самолет оторвется от земного шара – и я помчусь по воздуху.
Легкая «конструкция» поскакала по полю, потряхивая нас на каждой кочке. Побежали мимо бараки, березовая рощица.
«Вот неудача! Еще опрокинется…» – и я глянул вдоль крыла.