– Если гноиться начнет да антонов огонь приключится, умрешь ведь. Нет сейчас докторов и больниц.
– Тогда смотри.
Олеся принесла из избы чистые тряпицы и кастрюлю с теплой водой. Она умело отмочила водичкой заскорузлую повязку и сняла ее. Осмотрев рану, заметила:
– Врун! Никакая это не колючая проволока! Видела я уже раны, даже перевязывала, когда наши отступали. Это сквозное пулевое ранение.
– Надо же! – делано удивился Саша. – А я думал – проволока.
Девушка внимательно посмотрела в глаза Александру и промолчала. Она промыла рану водой, приложила сухой мох, как еще наши деды в старину делали, и перевязала чистой тряпочкой.
– Где рубашка твоя?
– Сушится.
Олеся подошла к веревке, на которой сушились штаны и рубашка. Брюки только осмотрела, а рубашку тут же сорвала с веревки.
– Кровь на ней и рукав рваный. Выкинуть надо!
– Нет, лучше в печке сожги, чтобы следов не осталось.
Олеся усмехнулась, но перечить не стала и ушла в избу. А вернувшись, повесила на веревку сухую и чистую рубашку.
– Этак, пока отец вернется, у него одежды не останется. Почему одежда сырая? Дождя вроде не было, – Олеся испытующе смотрела Саше в глаза.
– По ручью шел, собак со следа сбивал, – вынужден был признаться Саша.
– Так за тобой немцы гнались?
– Именно.
– И где же они?
– Я быстрее бежал, – пошутил Саша.
– Ты чего-то не договариваешь!
– Что ты ко мне пристала, как банный лист? Ты что, следователем работаешь? – Саша едва удержался, чтобы не добавить «в НКВД».
– Ладно, не хочешь – не говори. Все равно сама все узнаю. Вставай, снедать будем.
– О, хорошее дело! А то – ружье сразу на меня. Да «где был, что делал»? Как сварливая жена…
– А ты женат?
– Нет, если тебе это интересно. И детей у меня пока нет.
Ели молча. Саша уплетал за обе щеки суп с клецками, потом – картофельные оладьи. Все с пылу, с жару, вкусное. Эх, сейчас бы мясца кусочек да стопку водочки!
Подхарчившись, он почувствовал, как неудержимо потянуло в сон. И то сказать, за последние трое суток он едва ли десять часов спал, а уж пешком отмахал! Веки закрывались сами собой.
Глядя на Сашу, Олеся почувствовала к нему жалость и какое-то необъяснимое пока доверие. Заметив, что он клюет носом, она сказала:
– Ложись, ты что-то совсем квелый.
Саша направился к двери.
– В избе ложись, на отцовой кровати.
Она проводила его в комнатку, указала на кровать. Была кровать сделана своими руками, грубовато, но даже не скрипнула, когда он лег. «Добротно сработана», – про себя похвалил мастера Саша. Перина пуховая, мягкая, давно не спал на такой, Сон навалился мгновенно.
Проснулся он от громкого стука в дверь.
– Да что такое, выспаться не дадут!
На стук пошла открывать дверь Олеся. Саша же лихорадочно одевался: не хватало, чтобы соседи увидели его в избе девушки раздетым.
Но это оказалась не соседка. Грубый мужской голос интересовался у Олеси, не видела ли она чужих.
– Нет, пан Василий!
– А чего ты меня в горницу не приглашаешь? Могла бы первачом угостить!
– Нет у меня первача.
– А у батьки твоего был, я знаю. И не называй меня Василием! Я нынче на службе Великой Германии. Потому называй «пан полицейский».
– Хорошо, пан полицейский.
– Вот, другое дело. Пошли в избу, осмотреть велено.
– Не прибрано у меня…
– Ничего.
Олеся и полицейский вошли в избу.
Саша лихорадочно раздумывал, что делать. Сигануть в открытое окно? Заметит ведь. А если этот полицейский не один? Вот ведь попал в переплет!
Саша замер в ожидании какой-то развязки ситуации. Дверей между комнатками не было, лишь ситцевая занавеска. И сквозь щелочку в ней Александр видел, как по-хозяйски вошел в избу полицай – рыжий мужчина лет сорока с белой повязкой на рукаве и надписью «ПОЛИЦАЙ» на ней. Он уселся на лавку возле стола и поставил рядом с собой снятую с плеча винтовку, советскую трехлинейку, видимо, захваченную немцами в качестве трофея.
– Давай-ка, Олеся, налей, встреть гостя как положено.
Олеся фыркнула, однако нагнулась к люку подпола – видимо, самогон хранился в подвале.
Полицай среагировал мгновенно: он схватил Олесю лапищами за бедра и задрал на ней платье. Олеся взвизгнула и сделала отчаянную попытку освободиться.
Этого Саша уже стерпеть не смог. В два прыжка он оказался рядом с полицаем и заученным движением свернул ему голову. Раздался хруст шейных позвонков, детина обмяк и завалился на скамье.
Прикрыв ладошкой рот, Олеся смотрела на происходящее широко раскрытыми глазами, в которых плескался нескрываемый ужас.
– Ты что сделал? – наконец произнесла она.
– Гада прищучил!
– Как очнется, что говорить будем? Ой, мамочки!
– Он уже не очнется.
– Ты его… убил? – прошептала она.
– Натурально убил.
Саша потирал руку. Рана заныла от физической нагрузки.
– Это же Василий Пасюк, из Борков!
– Был Василий, стал полицай. Туда ему и дорога!
– Он до войны в тюрьме сидел, за разбой.
– Наверное, немцы освободили.
– Ой, что же теперь будет?
Было видно, что Олеся паникует и уже находится на грани истерики. Конечно, не каждый день на глазах человека убивают, хоть он этого и заслужил своей паскудной жизнью.
– Труп я ночью уберу, – спокойно сказал Саша.
– Он до ночи в избе будет? Я боюсь мертвых, я в избу не войду!
– Живых бояться надо, чего он тебе мертвый сделает? Ты, когда открывала, других полицаев не видела?
– Вроде нет.
– Вроде! Где твои глаза?
Саша осторожно подвинул край занавески на окне.
Деревня была пустынной – никакого движения. Хорошо, если никто не видел, как Пасюк этот к Олесе зашел.
– Тихо, не видно никого.
– Зачем его убивать было? – спросила девушка.
– А зачем ты орала? Я же думал, что он тебя изнасиловать хочет.
– Отбилась бы, – как-то неуверенно ответила девушка.
– Теперь поздно об этом говорить.
Олеся ушла в другую комнату.
– Не могу я вместе с этим… – она не договорила.