Курфюрстина весело смеется и хлопает в ладоши.
– Замечательно! Очистить пол.
Я испытываю жалость к девушке, которую выводят на пятачок прямо перед королевским троном. Толпа напирает, все хотят прорваться в первые ряды. Белокурые локоны «торта-мороженого» дрожат, глаза с мольбой смотрят на хозяйку, но та строго кивает головой. Боюсь даже думать о том, что может произойти с бедняжкой дома, если она станцует плохо.
Девушка останавливается на краю танцевального круга и скидывает туфли. Затем, под изумленные ахи и охи, развязывает верхнюю юбку, которая падает к ее ногам, и остается в корсете и нижней юбке.
– О боже! – восклицает Курфюрстина.
Герцогиня дома Весов, кажется, довольна вниманием.
– Иначе она не сможет танцевать, Ваша милость, – объясняет она. – Юбка слишком длинная.
Курфюрстина хихикает.
– Понимаю. Ей нужна какая-нибудь особенная музыка?
– Нет, Ваша милость, – с высокомерной улыбкой отвечает герцогиня. – Она может танцевать под любую музыку.
Курфюрстина обращается к дирижеру.
– Сыграйте ноктюрн.
Вступает одинокая скрипка, и к ее тоскливым нотам тотчас присоединяются вторая скрипка, альт и виолончель. Я не могу не заметить, что виолончель слегка расстроена, и струна ля звучит резковато.
«Торт-мороженое» закрывает глаза, поднимает руки над головой и начинает танцевать.
Она прекрасна. Я никогда не видела, чтобы кто-то двигался с такой изящной плавностью – ее кости будто резиновые, они сгибаются, растягиваются и создают формы, которые, кажется, не способно вылепить человеческое тело. У меня такое чувство, будто девушка рассказывает свою историю, сотканную из прыжков и фуэте. Каким-то странным образом это напоминает мне собственные ощущения при игре на виолончели.
Пьеса заканчивается, и «торт-мороженое» замирает в изящной позиции. Курфюрстина хлопает в ладоши. Тотчас к ее аплодисментам присоединяется толпа гостей, и я тоже не могу удержаться. Танец девушки был для меня сном, пусть и не моим, и я получила невероятное наслаждение.
«Торт-мороженое» опускается в реверансе, затем быстро собирает ворох юбок и туфли и спешит к своей госпоже.
– Это было потрясающе, – говорит Курфюрстина, и аплодисменты резко смолкают. – Не правда ли, дорогой?
– Потрясающе, – соглашается Курфюрст.
– Я не могу себе представить что-нибудь более приятное. – Курфюрстина улыбается герцогине дома Весов, которая вспыхивает от удовольствия и приседает в реверансе. – Александрит, я думаю, что вы, возможно, приобрели самого талантливого суррогата последнего Аукциона.
– Мне придется с этим не согласиться, Ваша милость.
Толпа ропщет, и меня пробирает холодная дрожь страха. Герцогиня дома Озера пристально смотрит на Курфюрста, ее черные глаза поблескивают в свете люстры. На его губах будто появляется намек на улыбку.
Если Курфюрстина и замечает этот неуловимый диалог, виду она не подает. Наоборот, ее лицо выражает полный восторг.
– В самом деле? Вы думаете, что ваш сможет затмить суррогата Александрит?
Герцогиня излучает самодовольство.
– Я в этом уверена.
– О, я обожаю хорошее соревнование. Она должна сейчас же выступить, ты согласен, дорогой?
Курфюрст постукивает пальцем по бокалу с вином.
– В чем ее талант, Пёрл? – спрашивает он.
Что-то загорается в глазах герцогини.
– Она играет на виолончели, Ваша милость.
Курфюрст кивает.
– Приведите ее на сцену, – велит он своим лакеям. Я чувствую железную хватку на моей руке.
– Не разочаруй меня, – цедит сквозь зубы герцогиня и, словно спохватившись, добавляет: – Пожалуйста.
Меня ведут к оркестру, и я чувствую напряжение толпы, которая так и ждет моего провала. Сцена приближается, и, приподнимая полы платья, я всхожу по ступенькам. До меня доносятся сдавленные смешки, щеки мои горят.
Музыкант с седыми усами неохотно передает мне свою виолончель. Мои пальцы смыкаются вокруг полированного деревянного грифа, и я протягиваю свободную руку за смычком.
Собравшись с духом, я поворачиваюсь лицом к зрителям. Курфюрст с Курфюрстиной покинули свой подиум и теперь стоят у подножия лестницы, шагах в десяти от меня. Я вижу герцогиню за спиной Курфюрста, рядом с ней герцог, Карнелиан и Эш. А за ними – море лиц, и все обращены ко мне, их глаза неотрывно следят за каждым моим движением. Смычок дрожит в моей руке. Никогда еще я не играла перед такой аудиторией. Мои воображаемые слушатели в концертном зале герцогини всегда были доброжелательными и отзывчивыми. Я осторожно присаживаюсь на краешек стула, расправляю юбки так, чтобы виолончель уютно устроилась между коленями. Когда ее гриф ложится на мое плечо, волнение слегка отпускает меня. С виолончелью в руках становится спокойнее.
– Есть ли у вас какие-либо музыкальные предпочтения, Ваша милость? – спрашивает герцогиня, хотя и непонятно, к кому она обращается – к Курфюрсту или Курфюрстине.
Отвечает, тем не менее, Курфюрстина.
– Мне бы очень хотелось послушать то, что больше всего нравится ей самой.
По толпе проносится шепот, некоторые женщины ухмыляются, но я не понимаю, в чем смысл этого недовольства, да меня это и не особенно заботит. Я должна показать себя с лучшей стороны. Приходится подумать.
Что мне нравится больше всего…
В одно мгновение сцена передо мной преображается, потому что я точно знаю, что хочу сыграть, и страха больше нет.
Прелюдия соль мажор. Первая пьеса, которую я разучила. Я уверена, что герцогиня предпочла бы более современную и сложную вещь, чтобы произвести впечатление или даже фурор. Но эта прелюдия напоминает мне о Рейвен, Лили и всех девочках, которые приехали вместе со мной на поезде. Она напоминает мне столовую в Южных Воротах, мою крохотную спальню и торт с именем Хэзел, напоминает о тех временах, когда смех был искренним, напоминает о дружбе и доверии.
Я провожу смычком по струнам и начинаю играть. Ноты наплывают друг на друга, льются водопадом звуков, и я мысленно покидаю этот бальный зал и переношусь в простенький музыкальный класс, где пахнет полированным деревом и где передо мной только лица девочек, которым хочется слушать, как я играю. И не потому, что я одаренная, не потому, что мой музыкальный талант делает меня особенной, а просто потому, что я играю с любовью. Воспоминания согревают меня изнутри, как пламя свечи; и смычок порхает по струнам, ноты поднимаются все выше, и я чувствую себя свободной, по-настоящему свободной, потому что никто не может тронуть меня здесь, на этой сцене, никто не может причинить мне боль; и когда смычок высекает финальную квинту и аккорд эхом разносится по гулкому залу, я ловлю себя на том, что улыбаюсь, и слеза катится по моей щеке.