— Что ты здесь делаешь? — прогремел в тишине цеха голос ее матери.
Ее тело напряглось и выгнулось, как будто от мощного разряда тока. Ладонь, которая успела коснуться конверта, отдернулась назад так резко, как будто все сухожилия руки оборвались одновременно. От этого рывка она потеряла равновесие и, пошатнувшись, села на пол. Ей было страшно, и ее страх был вовсе не безоснователен, но в то же время она пыталась понять, как могло так получиться, что она оставила мать дома в халате и шлепанцах на диване перед телевизором, и, тем не менее, она, вне всяких сомнений, поджидала ее в темноте кондитерской. Ровный и полностью лишенный интонаций тон ее голоса внушал ей такой ужас, которого она не испытывала никогда в жизни.
— Ты не собираешься мне отвечать?
Малышка медленно обернулась к матери, оставаясь сидеть на полу, и встретилась глазами с ее жестким взглядом. Она была одета в верхнюю одежду. Наверняка эта одежда весь вечер была скрыта под ее домашним халатом. Только тапочки сменили туфли на среднем каблуке. Даже в этот ужасный момент Амайя испытала прилив гордости за эту женщину, которая ни за что не вышла бы на улицу в халате и не приведя себя в порядок.
— Я только хотела кое-что здесь взять, — задыхаясь, выдавила из себя девочка и тут же поняла, что эти слова не только ничего не объясняют, но еще и бросают на нее подозрение.
Ее мать продолжала стоять у двери. Она лишь слегка приподняла подбородок, откинув голову назад, прежде чем все тем же размеренным тоном произнести:
— Здесь нет ничего твоего.
— Нет, есть.
— Ах, вот как? Позволь взглянуть.
Не сводя глаз с матери, Амайя начала пятиться, а упершись спиной в колонну, медленно поднялась на ноги. Росарио сделала два шага, отодвинула тяжелый бидон так легко, как если бы он был пуст, подняла конверт, на котором было написано имя ее дочери, и высыпала его содержимое себе на ладонь.
— Ты воруешь у своей собственной семьи? — спросила она, швырнув деньги на стол для замешивания теста с такой силой, что одна монета отскочила, упала на пол, откатившись на три или четыре метра до самой входной двери, ударилась о нее и замерла на ребре.
— Нет, ама, это все мое, — запинаясь, пролепетала Амайя, не в силах отвести взгляд от смятых банкнот.
— Этого не может быть. Это немалые деньги. Где ты их взяла?
— Это подарки на мои дни рождения, ама, я их накопила, клянусь, — бормотала Амайя, стискивая перед собой ладони.
— Если они твои, почему ты не держишь их дома? И откуда у тебя ключ от цеха?
— Мне его дал… айта.
Амайя почувствовала, что у нее внутри все как будто оборвалось. Она понимала, что только что предала отца.
Росарио несколько секунд молчала, а когда заговорила, ее голос превратился в голос священника, изобличающего грешника.
— Твой отец… Твой отец всегда тебе во всем потакает… балует тебя… Он добьется того, что ты превратишься в беспутную девку. Я не сомневаюсь, что это он дал тебе деньги, чтобы ты могла покупать себе все эти мерзости, которые теперь хранятся у тебя в портфеле…
Амайя молчала.
— Но ты не волнуйся, — продолжала мать. — Я выбросила весь этот мусор, как только ты вышла за дверь. Ты думала, что тебе удалось меня провести? Я уже давным-давно в курсе. Но я не могла понять, как ты сюда попадаешь, потому что не знала, что у тебя есть ключ.
Амайя безотчетно подняла ладонь к груди и прижала к себе ключ, спрятанный под тканью свитера. Из ее глаз струились слезы. Она неотрывно смотрела на кучку банкнот, которые ее мать сложила вдвое и собиралась сунуть в карман юбки. Затем Росарио улыбнулась, посмотрела на дочь и с напускной лаской произнесла:
— Не плачь, Амайя, я все это делаю для твоего же блага, потому что я тебя люблю.
— Нет, — выдавила из себя девочка.
— Что ты сказала? — изумленно переспросила мать.
— Я сказала, что ты меня не любишь.
— Что я тебя не люблю?
В голос Росарио вкрались угрожающие мрачные нотки.
— Да, не любишь, — повторила Амайя, повышая голос. — Ты меня ненавидишь.
— Что я тебя не люблю… — как будто не веря своим ушам, повторила Росарио. Ее с трудом сдерживаемая ярость не укрылась от внимания дочери. Девочка отрицательно трясла головой, не переставая плакать. — Так ты говоришь, что я тебя не люблю… — прошипела мать, прежде чем выбросить руки вперед и потянуться к шее ребенка.
Она вся тряслась в приступе слепой ярости. Амайя попятилась и сделала шаг назад. Шнурок, на котором у нее на шее висел ключ, зацепился за согнутые, как крючья, пальцы, и они тут же мертвой хваткой сомкнулись вокруг него. Девочка растерянно рванулась, запрокинув голову назад. Шнурок скользнул по шее и обжег ее, как огнем. Она почувствовала два сильных рывка и подумала, что еще немного, и шнурок порвется, но отец очень хорошо прижег концы, и узел устоял. Амайя оступилась и зашаталась, как кукла-марионетка, попавшая во власть урагана. Хватая воздух ртом, она уткнулась лицом в грудь матери, которая так сильно ударила ее по щеке, что она упала бы на пол, если бы не шнурок, удержавший ее на ногах и еще сильнее впившийся в ее кожу.
Девочка подняла глаза, встретившись взглядом с матерью. Струящийся по ее жилам адреналин придал ей смелости, и она выпалила:
— Да, ты меня не любишь и никогда не любила. — Рванувшись изо всех сил, она высвободилась из рук Росарио.
Изумление на лице матери сменилось озабоченностью, и она начала поспешно обшаривать взглядом цех, как будто в поисках чего-то очень важного.
На Амайю нахлынула волна такого ужаса, какого она не испытывала еще никогда в жизни. Она интуитивно поняла, что ей необходимо бежать. Повернувшись к матери спиной, она опрометью бросилась к двери, но в спешке покачнулась и упала на пол. И тут она ощутила странные изменения в своем восприятии окружающего. Вспоминая этот эпизод, она снова и снова видела туннель, в который неожиданно превратился цех. Углы заволокло тьмой, а все выступы закруглились. Все в ее поле зрения изогнулось, превратившись в жуткую гусеницу, наполненную холодом и туманом. В конце этого туннеля далекая дверь светилась так ярко, как будто ее освещало с обратной стороны мощное сияние. Лучи этого сияния просачивались в щели между дверью и косяком, но не могли дотянуться до Амайи. Вокруг нее все потемнело, а цвета утратили яркость, а затем и вовсе исчезли, как будто ее глаза внезапно утратили способность их различать.
Обезумев от страха, она обернулась к матери, успев увидеть опускающуюся на нее стальную скалку, которой отец раскатывал слоеное тесто. Она вскинула руку в тщетной попытке защититься и почувствовала, как ломаются ее пальцы, а в следующее мгновение стальной цилиндр обрушился ей на голову. После этого ее обступил беспросветный мрак.
Росарио прислонилась к косяку двери их маленькой гостиной и пристально посмотрела на мужа, который рассеянно улыбнулся ей, продолжая смотреть спортивную передачу по телевизору. Она молчала, но ее грудь часто вздымалась от учащенного после бега дыхания.