С Жаном Мартином, авторитетным профессором психологии, она познакомилась в последний год своей учебы. Он был из Бельгии и работал в университете по приглашению. Ей только что исполнилось двадцать пять лет. Они встречались тайно, но как только она окончила университет, поженились в маленькой приходской церкви недалеко от Парижа. На свадьбе присутствовали три сестры Жана со своими мужьями и детьми и не меньше сотни его друзей. Там не было ни единого родственника Энграси. Своим золовкам она сказала, что у нее очень маленькая семья, в которой все поглощены работой, а ее родители уже престарелые, и им сложно путешествовать. Жану она сказала правду.
Она не хотела их видеть. Не хотела разговаривать с ними и интересоваться, как дела у соседей и старых знакомых, не хотела знать, что происходит в долине, опасаясь, что влияние ее родного города настигнет ее в Париже, и предчувствуя, что они привезут с собой эту энергию воды и гор, этот зов, входящий в плоть и кровь каждого родившегося в Элисондо. Жан улыбался, слушая ее, как будто перед ним была маленькая девочка, рассказывавшая ему страшный сон. И утешал он ее тоже, как маленькую девочку, мягко пожурив за необоснованные страхи.
— Энграси, ты взрослая женщина. Если ты не хочешь, чтобы они приезжали, пусть не приезжают.
И он снова погрузился в чтение книги, как будто бы речь шла о чем-то столь же тривиальном, как выбор между шоколадными и лимонными пирожными.
Жизнь щедро одарила ее счастьем. Она жила в самом красивом городе мира, где ее окружала интеллектуальная университетская обстановка, стимулировавшая ее ум. В ее сердце жила нелепая уверенность, что у нее есть все, о чем она мечтала, за исключением детей, которые так и не появились на протяжении тех пяти лет, что длилась эта сказка… До того самого дня, когда Жан умер от инфаркта в сквере, немного не дойдя до своего парижского кабинета.
О тех днях у нее не сохранилось ни единого воспоминания. Видимо, она провела их в состоянии шока. Впрочем, она помнила собственную безмятежность и самообладание. Этот самоконтроль объяснялся, прежде всего, тем, что она была не в состоянии поверить в то, что произошло. Недели шли в чередовании снотворных таблеток и слезливых визитов ее золовок, которые считали своим долгом оберегать ее от мира, как будто это было возможно, как будто на одном из парижских кладбищ не было похоронено ее сердце, такое же холодное и мертвое, как сердце Жана. Наконец, однажды ночью она проснулась в поту и слезах и поняла, почему она не плачет днем. Она встала с постели и принялась безутешно бродить по огромной квартире в поисках следов присутствия Жана. И хотя на тумбочке все еще лежали его очки и книга, открытая на отмеченной им странице, в прихожей стояли его тапочки, а листы календаря на кухне были испещрены скупыми пометками, сделанными его почерком, его самого нигде не было, и эта уверенность опустошила ее душу, выстудив их некогда общее жилище и сделав дальнейшую жизнь в Париже невозможной.
И тогда она вернулась в Элисондо. Жан оставил ей достаточно денег, и она могла не волноваться о том, на что она будет жить. Она купила дом в этом городе, который, как ей казалось, она никогда не любила, и с тех пор уже никогда не покидала долину Бастан.
По улицам Айнсы с воем носился ветер. За те три часа, которые ушли у них на то, чтобы сюда добраться, Хонан трещал, не переставая, но на последних километрах угрюмое молчание Амайи заставило умолкнуть и его. Спустя какое-то время он включил радио и принялся подпевать модным песенкам. Улицы Айнсы были безлюдны, и холодному оранжевому свету фонарей не удавалось рассеять впечатление, что они находятся в скованном морозом средневековом городе, а порывы шквалистого сибирского ветра покрывали окна автомобиля плотной изморозью. Хонан вел машину, следуя за внедорожником ученых, и шины громко стучали по древним булыжникам улиц, пока они, наконец, не въехали на четырехугольную площадь, протянувшуюся до входа в похожее на крепость сооружение. Ученые остановились у стены, и Хонан припарковался рядом с ними. Мороз болезненно стиснул лоб Амайи. Казалось, чья-то невидимая рука пытается вонзить в ее голову толстый гвоздь. Амайя потянула за капюшон пуховика, пытаясь защитить от холода голову, и бросилась бежать за учеными, уже входившими в крепость. Не считая того, что внутри не было ветра, там было ненамного теплее, чем снаружи. Их повели по узким коридорам, стиснутым серыми каменными стенами. Наконец, они оказались в просторном зале, занятом огромными клетками, в которых спали гигантские птицы, отчетливо разглядеть которых в этом полумраке было невозможно.
— Здесь выздоравливают и восстанавливаются птицы, пострадавшие от жестокого обращения, от ударов током на линиях электропередач высокого напряжения, лопастей ветряных мельниц… а также с огнестрельными ранениями.
Они прошли по еще одному узкому коридору и преодолели лестничный марш из десяти ступеней, прежде чем ученые остановились перед ничем не примечательной дверью, тем не менее снабженной несколькими надежными замками. Лаборатория состояла из трех светлых и очень просторных залов, в которых царил идеальный порядок. Амайя изумленно разглядывала ультрасовременное оборудование. Если бы ее привели сюда с завязанными глазами, она ни за что не установила бы связь между тем, что она увидела, и местом, в котором все это находилось. Кто бы мог подумать, что нечто подобное может располагаться в сердце средневековой крепости. Ученые повесили пальто в шкаф, и доктор Ткаченко надела странный приталенный халат с широкой юбкой в складку и пуговицами на боку.
— Моя мать в России была стоматологом, — пояснила она. — Единственное, что осталось мне после ее смерти — это здоровые зубы и ее халаты.
Они прошли вглубь лаборатории, где на стойке из нержавеющей стали стояла разнообразная аналитическая аппаратура. Амайя узнала термоциклер для ПЦР, [32] потому что ей уже приходилось иметь с ним дело. Внешне он походил на маленький кассовый аппарат без клавиатуры или на футуристическую йогуртницу, но в незамысловатый корпус из дешевого пластика был заключен мощный электронный мозг одного из самых сложных аналитических устройств. В резервуар на его боку помещались микропробирки типа «Эппендорф», напоминающие маленькие полые пластмассовые пули, с генетическим материалом, подлежащим анализу.
— Это и есть ПЦР, о котором мы говорили. Как правило, сам анализ занимает от трех до восьми часов. Затем необходимо провести агарозный гель-электрофорез для того, чтобы увидеть результаты. На это уйдет еще не меньше двух часов. А вот это, — продолжал говорить доктор, — ВЭЖХ, [33] аппарат, который мы используем для того, чтобы расщепить муку в предоставленных вами образцах, потому что ПЦР всего лишь сможет нам сообщить, не примешан ли к муке какой-либо иной биологический материал.