Щелкая лезвиями садовых ножниц, она отстригла еще несколько увядших головок и положила их в корзину. Это он от нее отвернулся, это он изменился. Ничто не осталось прежним в их браке, в их жизни, в их доме после того ужасного утра, того знойного августовского утра, когда они нашли свою Хоуп…
«Милая, добрая Хоуп», — подумала она и вновь ощутила тупую боль, которая стала тяжелее с годами. Хоуп, ее светлый ангелочек, единственная из ее детей, кто действительно был связан с ней прочными, верными узами, которая по-настоящему принадлежала ей. Иногда, и так случалось все эти годы, Маргарет задавала себе вопрос: не была ли смерть Хоуп своего рода наказанием? Но какое преступление, какой грех совершила она, Маргарет, чтобы заслужить такое наказание?
Наверное, это грех снисходительности. Попустительства. Она шла на уступки дочери, когда было бы правильнее запретить милой, невинной Хоуп дружить с девчонкой Боден. Но это сейчас, по прошествии лет, кажется, что запретить было бы легче. Не запретила. Однако это была ошибка, но, конечно, не грех. А если это грех, то он скорее на совести Джаспера. Это он отметал ее тревоги, когда она о них заговаривала, и даже смеялся над ними. Девчонка совершенно безвредна, вот что он говорил. Безвредна. И Джаспер расплатился за свое непонимание, за ошибку, этот грех всей своей дальнейшей жизнью. Но этого оказывается недостаточно. Это никогда не кончится.
Девчонка Боден убила Хоуп, и это так же верно, как если бы она сама задушила ее своими грязными ручонками. А теперь она вернулась. Вернулась в Прогресс, вернулась в Дом на болоте, снова вернулась в их жизни, как будто имеет на это право.
Маргарет вырвала несколько травинок и бросила их в корзину. Ее бабушка говаривала, что сорняки — это растения, которым не посчастливилось вырасти на нужном месте. Нет, это не так. Все эти посторонние ростки — захватчики, их нужно выдергивать, срезать, уничтожать, чего бы это ни стоило.
Виктории Боден тоже незачем пускать корни и цвести в Прогрессе.
«Она такая миловидная», — размышлял Кейд. Его мать, эта достойная восхищения и недоступная женщина. Для работы в саду она одевалась так же, как для приемов, — тщательно, соответственно, с безукоризненным совершенством. На ней была широкополая соломенная шляпа с бледно-голубой лентой вокруг тульи, в тон длинной юбке и накрахмаленной блузке, поверх которой надет скромный серый фартук. В ушах раскачивались жемчужины, круглые белые маленькие луны, матово светящиеся под стать ее любимым гардениям.
Маргарет не красила волосы, и они побелели как снег, хотя ей было только пятьдесят три года. Она считала седину символом и возраста, и чувства собственного достоинства. Кожа у нее была гладкая, несчастья и тревоги никак на ней не сказались. И контраст красивого молодого лица и копны белоснежных волос был потрясающ.
Она тщательно следила за своей фигурой, безжалостно, как скульптор, лепила ее, отсекая все ненужное с помощью диеты и физических упражнений. Нежеланные фунты веса были столь же нетерпимы ею, как ненужные растения в саду. Уже восемь лет Маргарет вдовела и так естественно вошла в это положение, что было трудно припомнить ее в иной роли.
Кейд знал, что мать им недовольна. Свое неудовольствие она выражала сдержанно, как и одобрение. Он не мог вспомнить, когда она ласково, по-матерински тепло прикоснулась к нему. И он не помнил, что когда-либо ожидал этой ласки и теплоты.
Однако она была его матерью, и он делал все от него зависящее, чтобы сгладить отношения. Он знал, и очень хорошо, что небольшая трещина может превратиться в пропасть молчания.
Вокруг ее головы летала маленькая желтая бабочка, но Маргарет не обращала на нее внимания. Она знала о ее присутствии, как знала и то, что он подходит к ней, широко шагая по вымощенной кирпичом дорожке. Она и на это не обращала внимания.
— Хорошее утро, — начал он, — весна щедра на цветы.
— Ну небольшой дождь нам бы не помешал.
— Прогноз обещает его сегодня вечером. — Он наклонился к ней на расстоянии руки. В зарослях азалий сумасшедше жужжали шмели. — Почти весь хлопок уже пропололи. Надо поехать проверить скот. Несколько молодых бычков придется охолостить. Я все время езжу туда-сюда по делам. Тебе ничего не надо купить?
— Мне нужна жидкость против сорняков.
И она подняла голову. Глаза у нее были не такие синие, как у него, а спокойного, бледно-голубого цвета. Однако взгляд их был так же прям, как его.
— Если, конечно, ты не возражаешь против употребления ее из моральных соображений.
— Это твой сад, мама.
— А поля твои, насколько мне помнится. И делай с ними что хочешь. И недвижимость тоже принадлежит тебе. И ты сдаешь ее в аренду кому тебе заблагорассудится.
— Это верно. — Кейд тоже мог быть холодным и отчужденным. — И доход с полей и недвижимости идет на поддержание «Прекрасных грез». Во всяком случае, пока они моя собственность.
Она безжалостно отщипнула головку маргаритки.
— Доход с имения — не единственное соображение, коим надо руководствоваться в жизни.
— Но этот доход чертовски облегчает нам жизнь.
— Нет нужды в подобных выражениях, — строго одернула сына Маргарет.
— Прости, а я думаю, что есть. Я по-новому веду дела, и это себя оправдывает. Но ты отказываешься признавать мои достижения. А что касается недвижимости, то у меня тоже есть свои представления. Папин способ хозяйствования не для меня.
— Неужели ты думаешь, что он позволил бы боденовской девчонке ступить хоть одной ногой в наши владения?
— Не знаю.
— И не хочешь знать. — И Маргарет снова вернулась к сорнякам.
— Возможно, и не хочу. — Кейд отвернулся. — Я не могу жить, все время спрашивая себя, чего бы он не сделал или не захотел. Но я твердо знаю, что Тори Боден не виновата в том, что случилось восемнадцать лет назад. Она вернулась в свой дом. Имеет на это право, и ничего не поделаешь.
«Посмотрим, — подумала Маргарет, когда сын ушел. — Посмотрим, что можно предпринять».
Настроение у Кейда испортилось на целый день. Не имеет значения, сколько раз он пытался сблизиться с матерью и сколько раз был отвергнут: каждый раз было больно. Хватит пытаться объяснять ей перемены в ведении хозяйства. Его преданность усадьбе, чувство долга перед нею и горделивая любовь к ней были не менее жгучи, чем у матери. Но для Кейда земля всегда была одушевленной субстанцией, она дышала и менялась в соответствии с временами года. А для матери это было нечто статичное, как тщательно охраняемый памятник. Или могила.
Он терпеливо сносил недоверие матери, так же терпеливо, как насмешки и неприязнь соседей. Он пережил неисчислимые бессонные ночи в первые три года владения фермой. Страх, тревога, что он ошибается, что его ждет крах, что наследство, полученное им, скользнет меж пальцами и он утратит его из-за своего нетерпения и упрямого желания делать все по-своему.