— Говори о тесте с уважением, — сказал деверь. — Он был святым человеком.
Он взглянул на сестрицу. Ее лицо абсолютно ничего не выражало. Если бы у нее был какой-то комментарий на этот счет, она бы его высказала, но никакой реплики не последовало. Естественно.
— Ты полагаешь, наш отец сейчас в раю, я правильно понял?
Деверь прищурил глаза. Это и являлось ответом. Не следовало и начинать этот разговор, неважно, брат ли он Евы или нет.
Он покачал головой и отразил взгляд деверя. Безнадежный темный человек, подумал он. Если представление о рае с непременным присутствием туповатого и ограниченного священника третьего ранга было для него настолько важно, то нужно было от всего сердца поспособствовать его скорейшему переселению туда.
— Хватит на меня так смотреть, — прервал он молчание. — Я оставил вам с Евой тридцать тысяч крон. И за эту сумму я требую, чтобы ты сдерживал себя на протяжении получаса, пока я здесь нахожусь.
Он посмотрел на распятие, висевшее на стене над покривившимся лицом деверя. Оно было тяжелее, чем казалось на вид.
Некогда он ощутил это на своем теле.
Он почувствовал какие-то толчки в кузове по дороге на мост Сторебэльтсброен и остановился перед платежным терминалом, чтобы открыть дверцу и добавить хлороформа двум сопротивляющимся телам.
Только когда внутри вновь воцарилось спокойствие, он продолжил путь, на этот раз со спущенными стеклами и раздражающим ощущением того, что последняя доза оказалась неконтролируемой.
Когда он добрался до эллинга в Северной Зеландии, было еще слишком светло для перемещения детей. Со стороны моря скользили первые в этом году, но последние в этот день лодки, направляясь к пристаням в Люнэсе и Кигнэсе. Попадись хоть одна любопытная душа с биноклем, все пропало. Проблема заключалась в том, что в кузове фургона было слишком тихо, и это обстоятельство начало его беспокоить. Если дети умерли от передозировки хлороформа, многомесячные приготовления пойдут прахом.
Спускайся уже, чтоб тебе пусто было, думал он, пристально следя за упрямым небесным колоссом, застрявшим на уровне горизонта, с горящими над ним облаками.
Он достал мобильный телефон. Семья в Доллерупе уже начала беспокоиться по поводу того, что он еще не привез детей. Он обещал им приехать к часу отдыха — и не сдержал свое обещание. Он представил их себе в этот момент, сидящих в ожидании за обеденным столом с зажженными свечами, в туниках и со сложенными на груди руками. Это последний раз, когда мы на него положились, говорит в этот момент за столом мать.
И как же мучительно она права.
Он позвонил. Предпочел не представляться. Просто сказал, что требует миллион крон. Старые купюры в маленьком мешочке, который они должны выбросить из поезда. Он сказал им номер поезда, где и когда нужно сделать пересадку, на каком перегоне им следует присматриваться к свету стробоскопа и на какой стороне путей. Он будет держать его в руке, и прибор будет сиять яркими вспышками. Никакого промедления, у них один-единственный шанс. Когда они выбросят мешок, вскоре вновь увидят своих детей.
И пусть не вздумают его обманывать. Впереди у них будут выходные и понедельник на обмен денег. А вечером в понедельник — тот самый поезд. Если денег не будет, дети погибнут. Если привлекут полицию, дети погибнут. Если поднимут шум, прежде чем передадут деньги, дети погибнут.
— И помните, — говорил он. — Деньги вы заработаете вновь, детей же потеряете навсегда. — В этом месте он всегда давал родителям мгновение передохнуть. Справиться с шоком. — И, кроме того, помните, что вы не можете постоянно стоять на защите ваших остальных детей. Если я почую неладное, вы будете жить в постоянной опасности. Это, а также то, что вы не сможете отследить данный номер мобильного телефона, — вот единственное, в чем вы можете быть уверены.
На этом он завершал. Все так просто. Спустя десять секунд телефон опустится на дно бухты. Он всегда забрасывал аппараты как можно дальше.
Дети были бледные, как трупы, но живые. Он приковал их в низеньком эллинге на достаточном расстоянии друг от друга, снял с них повязки и проследил, чтобы не выдали обратно то, что он дал им выпить.
После привычного сеанса с мольбами, рыданиями и страхами они немного поели, и он с чистой совестью заклеил им рты и уехал.
Он владел этим местом уже пятнадцать лет, и, кроме него самого, никто никогда не приближался к постройке. Жилой дом, к которому относился этот сарай для хранения лодок, был скрыт за деревьями, и участок, прилегавший к сараю, всегда густо зарастал. Единственная точка, с которой можно было разглядеть этот маленький домик, находилась в море, да и тут были некоторые помехи. Кому бы захотелось забираться в вонючее месиво из водорослей, наросших на рыболовную сеть? Сеть, которую он натянул между стойками однажды, когда кто-то из его жертв бросил что-то в воду.
Да, детишки могут тут пищать, сколько влезет. Их никто не услышит.
Вновь бросил взгляд на часы. Сегодня против обыкновения он не станет звонить жене, когда возьмет курс на Роскиле. К чему давать ей намек на то, когда следует ждать его домой?
Теперь он отправится на ферму у Ферслева, поставит фургон в сарай и помчится дальше на своем «Мерседесе». Менее чем через час он уже будет дома, так что время покажет, где она там шляется.
На последних километрах перед домом он испытал какое-то внутреннее спокойствие. Что в самом деле зародило в нем сомнение относительно жены? Не вызвано ли оно собственным изъяном? Эти беспочвенные подозрения и дурные мысли не подпитываются ли всей той ложью, которую он сам производил на свет и за счет которой жил? Может, это следствие его собственной жизни под прикрытием?
Нет, если говорить начистоту, нам хорошо вместе, такова была его последняя мысль перед тем, как он констатировал, что у въезда на их участок стоял прислоненный к иве мужской велосипед.
И велосипед был не его.
Некогда их телефонные беседы по утрам заряжали ее энергией. Одного звука его голоса было достаточно, чтобы целый день обходиться без контактов с людьми. Лишь мысль о его объятиях придавала ей силы.
Но она перестала испытывать эти ощущения. Волшебство исчезло.
Утром позвоню маме и помирюсь с ней, пообещала она сама себе. День прошел, настало утро, а она так этого и не сделала.
А что она могла ей сказать? Что ей жаль, что между ними распалась связь. Что она, видимо, заблуждалась. Что встретила другого мужчину, который заставил ее понять эту ошибку. Что он пленил ее речами, так что она больше ничего не слышала… Естественно, она не могла всего этого сказать матери, и тем не менее, такова была правда.
Бесконечное пространство пустоты, в котором муж постоянно ее оставлял, теперь заполнилось.
Кеннет гостил у нее не раз. Когда она отводила Бенджамина в детский сад, он уже стоял у ее двери. Несмотря на мартовскую прохладу, всегда в рубашке с коротким рукавом и узких летних брюках. Восьмимесячное пребывание с войсками в Ираке, а затем десять месяцев в Афганистане закалили его. Колючая зима внутри и снаружи обуздала привычку датских солдат к удобствам, так он говорил.