Я задержался там дольше, чем мне хотелось. Холли с криком кончала, причем не единожды. Каждый раз, после паузы и тихого гортанного крика, она наклонялась вперед, чтобы снова вставить, или, быть может, она просто расправляла и укладывала по-новому конечности Макса. Макс за все это время не издал ни звука. Наконец я опомнился и, крадучись, вышел с кладбища. Оглянувшись, я увидел, что теперь кладбищенский двор погружен в темноту, словно деревья опустили ветви и прикрыли его от света.
Об этом случае я тоже не стал рассказывать Сьюзен. Список тайн рос. Правда, она ни о чем не спрашивала, а я ничего не говорил. Кроме того, как я мог описать увиденное и как бы она к этому отнеслась? Сьюзен не была ханжой, но мы мало говорили о сексе. То, что увидел, я решил приберечь для себя. В эту ночь я мастурбировал, представляя себе Макса и Холли.
Ноулзы пригласили нас на праздничный ужин, но мы, выразив искреннее сожаление, отказались, и на следующее утро мы вместе со Сьюзен поехали к ее родителям в Мейкон. Такой же визит мы нанесли им в прошлый День благодарения, так как в этот день надо было навестить семью, но ехать в Филадельфию на несколько дней — это слишком дорого. Не важно, что многие мои студенты летают на праздник в Техас, — у них скидка на билеты. Что касается Макса, то Сьюзен несколько дней переживала по его поводу, но успокоилась, узнав, что Споффорд пригласил к себе сотрудников кафедры. Лучше скучать, чем остаться в одиночестве — это изречение должно стать южным афоризмом.
Что касается меня, то я прекрасно знал, что нас ждет. Отец Сьюзен, пенсионер, бывший учитель средней школы, будет по-прежнему шутить по поводу гражданских прав, теща будет кормить нас местными сплетнями, будто мы всегда жили в этом же городе, а Сьюзен порадует родителей, снова превратившись в красавицу южанку. Они относились ко мне как к полноправному члену семьи — это грело душу, но было весьма скучно и утомительно, так как я категорически отказывался меняться и превращаться в южанина. Приедет брат Сьюзен Стив — адвокат из Атланты — с розовощекой женой и детьми, а вечером мне придется качать одного из них на коленях. Еда будет обильной: ветчина, индейка, лук, овощи и непременный ореховый пирог. То, что мы не съедим в первый вечер, настигнет нас наутро и будет преследовать до самого отъезда в воскресенье.
Вероятно, я представляю это в худшем виде, чем оно было на самом деле. Это семейное мероприятие было куда более безвредным, чем многие подобные праздники, о которых мне приходилось слышать. По крайней мере, семейство Сьюзен поддерживало беседу, не давая мне скучать в одиночестве. И даже если эта поездка не соответствовала отпуску моей мечты, мне было хорошо просто оттого, что представился случай уехать в Джорджию. Но я ошибся. Определенно есть вещи, к которым нельзя вернуться — родной дом, детство, — но есть и другое — вещи, от которых невозможно уйти.
Мы вернулись в воскресенье, насладившись приятной скукой праздника, каковую я и предсказывал. Отец Сьюзен рассказал нам, что, когда он был молодым, в городском парке было три питьевых фонтана: один для черных, один для белых, один для мулатов. Мать Сьюзен сообщила ей, что Эллен Уиллер родила мальчика, и поинтересовалась, когда и мы пойдем в этом же направлении. Детки Стива были такими же умненькими, как и год назад, а трехлетний сынишка без запинки научился произносить «чертов янки». Запеканка из сладкого картофеля и ореховый пирог были восхитительны, и к воскресенью Сьюзен мучилась от несварения, а я переусердствовал с бурбоном тестя и страдал похмельем.
Из Джорджии мы увезли не только воспоминания, на заднем сиденье лежали большие пакеты из алюминиевой фольги, набитые едой. Дорога была скучной и длинной. Дорога из Оксфорда в Мейкон всегда кажется более короткой, чем обратная. Это не игра воображения. Дорога номер двадцать забита машинами, в которых семьи возвращались из гостей, такие же объевшиеся и усталые, как мы, и, наверное, с такими же остатками в багажниках.
Возле Бирмингема мы попали в необъятную пробку, и Сьюзен уснула у меня на плече. Рот ее слегка приоткрылся, длинные золотисто-каштановые пряди разметались по пиджаку, и я почувствовал себя защитником. Нет ничего тяжелее, чем голова доверяющей тебе женщины на твоем плече. Она доверчиво передает тебе всю свою тяжесть, надеясь, что ты все возьмешь на себя. Эта ноша становится особенно тяжелой, если ты не особенно уверен в себе.
За прошедшие два дня я так и не поделился со Сьюзен тем, что было у меня на уме. Во-первых, я не знал, как она на это отреагирует. Во-вторых, я и сам толком не знал, что ей говорить. И дело не в том, что мы со Сьюзен были одной из тех пар, которые не общаются. Мы часто обменивались новостями о людях, которых знали. Но это было совсем другое. Я не мог сказать почему, но тем не менее не мог и заговорить об этом с женой.
Я не стал делиться с ней ни тем, что я узнал о Максе, ни тем, что я об этом думал. Рот мой был закрыт на замок, но зато по ночам на свободу вырывалось мое сознание. В последнее время мне все чаще стали сниться сны, которые я, за неимением лучшего слова, назвал бы снами в кафетерии. Какова бы ни была последовательность приснившихся мне событий — опоздание на поезд, блуждание по незнакомому отелю, — все неизменно заканчивалось тем, что я оказывался в большом кафе, где обслуживались все, за исключением меня. На лотках стояло все — куски мяса, овощи и десерты, — но все это никак не могло попасть на мой поднос. И не то что я сильно страдал от голода, нет, мне было обидно, что все-все, кроме меня, преспокойно едят и радуются жизни.
Снились мне и настоящие кошмары: кладбища взмывали в воздух и улетали прочь, трупы ворочались в гробах, высовывая руки из-под крышек. Мне снилось, как мраморный конфедерат на площади ест пончики, но джемом и жиром при этом вымазано было почему-то мое лицо. От этого последнего ужаса я проснулся среди ночи, судорожно вцепившись в мягкую подушку. Проснулась Сьюзен и виновато погладила меня по руке. Она пробормотала, что это несварение, и я не стал ей противоречить.
Мне страшно хотелось поговорить с Максом. У меня никогда не было таких сновидений до знакомства с ним.
Сны не оставляли меня в покое. Они повторялись и множились. Чем больше я замыкался в себе, чем менее откровенным я становился, тем пышнее расцветали образы сновидений, и из-за них я становился еще менее разговорчивым и еще более скованным. Во времена Ренессанса круг был символом целостности и возвращения, но теперь круг стал порочным — он никогда не заканчивается. Идите и обвините во всем Беккета. Конечно, нельзя думать, будто ты и твое страдание — это единственное, что существует в мире. Глядя на скопление машин впереди, я украдкой бросал взгляды на спящую Сьюзен, раздумывая, что происходит в ее душе. В тот момент, когда я на нее посмотрел, жена рефлекторно сглотнула и сделала губами такое движение, словно что-то куснула. Вегетативная нервная система дает знать о себе? Что она видит? Сцену пира? Или, быть может, она сейчас пребывает в теле рыбы и хочет схватить муху с синего купола водоема? У меня не было ответов на эти вопросы, и я просто обнял ее за плечи, а свободной рукой повел машину к дому.