Я бросил взгляд на первый реферат в стопке, пятнадцатистраничник, озаглавленный «Это видят глазами: зрительная образность у Конрада». Этот опус принадлежал перу Бреда Сьюэлла, человека весьма благонамеренного, но отличавшегося самыми очевидными трактовками любого произведения. «Глаза — прежде всего и самое главное, суть средство, с помощью которого мы видим, — победоносно вещает он в самом начале. — Что бы стали мы делать без них?» Он делится этим потрясающим наблюдением с таким же видом, с каким преданный пес приносит хозяину самую сладкую косточку и заглядывает в глаза, ожидая вознаграждения. Сегодня у меня нет настроения пинать собак. Я откладываю реферат и наугад выбираю следующий.
Этот оказывается трактатом не меньше чем на двадцать страниц. Озаглавлено сие сочинение так: «Отображение политического всевластия в „Леде и лебеде“ Йитса». Это Лора Рейнольдс, серьезная выпускница, получившая специальное разрешение посещать мой семинар. Очевидно, она уже давно пришла к выводу, что все в жизни пронизано политикой — от еды до секса включительно. Но так на мир смотрят многие знаменитые феминистки, Лора не одинока, и мне не на что жаловаться. Эссе Рейнольдс открывалось так: «Наиболее заметным аспектом сонета Йитса „Леда и лебедь“ является воплощение фаллической власти над подчиненной материей». Это достаточно верно, так как в сонете речь идет об изнасиловании. Я бегло просмотрел реферат и скоро уперся в следующий пассаж: «Даже то, что лебеди объединяются в стаи, есть проявление политически подавленной деятельности, сочетающейся, как мы видим, с насильственной изоляцией от социальной группы и с особо неэффективной формой межвидового сохранения. Мать становится чужой (см. Ходоров, 59)».
Самое ужасное заключалось в том, что Лора обещала стать подающим надежды профессиональным критиком. Откройте любой литературно-критический журнал, и вы поймете, о чем я говорю. Следовательно, читать этот реферат надо с ясной головой. При выставлении оценки мне придется подавить подозрение, что она на самом деле не имеет ни малейшего представления о том, что такое в действительности сексуальное рабство. Но это не теперь. Сейчас я не в том расположении духа и состоянии ума. Я встал, подошел к эстампу, снял его и праздно проверил затычку. Ничего — была лишь середина дня. Черт! Я установил это устройство неделю назад, все это время промучился чувством вины, но пока еще не смог никого ничем удивить. В последние дни я редко видел Макса и думал, что большую часть времени он проводит у Холли. Я бросил еще один взгляд на комнату Макса, на представлявшую его кровать, но я уже устал от метонимии. Я вставил затычку на место, повесил на гвоздь эстамп и снова сел за стол. Развернув вращающийся стул, я отвернулся от рефератов, но зато уперся взглядом в груду толстенных талмудов, громоздившихся на столе, как грозящая вот-вот рухнуть башня. Я резко встал со стула и вышел из кабинета. Мне нужен воздух!
Внезапные припадки клаустрофобии — неотъемлемая часть жизни ученого; раз за разом в голову приходит отчаянная мысль: хорошо бы стать водителем грузовика и гонять этот тарантас по дороге номер пятьдесят пять. У Джона Финли, специалиста по культуре Юга, тоже бывают приступы такого рода. Когда запах мела и книжной плесени становится невыносимым, он летит в Новый Орлеан со скоростью восемьдесят миль в час, что неплохо для его потрепанного «шеви». Не знаю, что говорит в этих случаях его жена детям, вероятно, что-нибудь вроде «Папочка уехал в деловую командировку». В этом нет ничего удивительного, Джон — страстный поклонник Керуака и преподавал «На дороге» в битовской литературной секции. Но нельзя вечно вести призрачную жизнь, питаясь чужими фантазиями. Это все равно что вечно прижимать нос к витрине — в конце концов сломаешь нос.
Обычно я переживал такие состояния с помощью Сьюзен. Это она показывала мне рой мотыльков, повисший марлевой завесой над колючим хвойным кустарником, или одинокого черного рыбака, удившего рыбу в канале — в пяти минутах ходьбы от кампуса. Но Сьюзен уехала на весь вечер — заниматься своей вечной общественной деятельностью. Работа в госпитале показалась ей докучливой, и теперь она трудилась в приюте для животных. Я был предоставлен сам себе. Сначала я подумал было съездить в Тупело и навестить Черил. Она медленно поправлялась и до сих пор не смогла понять, почему это приключилось с ней или за что была наказана. Следуя какой-то извращенной логике, родители запретили ей выходить на улицу. Теперь же, в довершение всех бед, ее охватила невыносимая тоска, которую родители ошибочно приняли за моральные переживания. Девушке было необходимо общество других людей. Но я навещал ее на прошлой неделе и не хотел быть назойливым. Можно было пойти в «Книжный червь», покопаться в книгах, но я и так уже устал от текстов. Будь я Максом, убил бы время ездой на велосипеде. Но меня зовут Дон, и я — пешеход. Я решил просто прогуляться.
Временами я впадаю в перипатетическое настроение, но иногда бывают случаи, когда мои блуждания должны иметь определенный пункт назначения. Сегодня у меня как раз было такое целенаправленное настроение, и я пустился по тропинкам кампуса, которые на самом деле суть не что иное, как вымощенные тротуары, окружающие университетские постройки, в надежде наткнуться на что-нибудь стоящее внимания. Но для этого мне надо было положиться на свою интуитивную прозорливость и везение. Сначала я прошел мимо обсерватории Барнарда, старого кирпичного здания с высокой круглой башней, соединенного длинным переходом с Центром изучения культуры Юга. С людьми из этого здания я встречался только во время ежегодных фолкнеровских чтений, приходил и получал талон на бесплатный обед. Потом я миновал рощу — разросшуюся купу деревьев на довольно обширной лужайке, заставленной загородными столиками и пересеченной многочисленными тропинками. По ночам здесь собирались парочки. Некоторые из их тайных действий в Миссисипи преследовались по закону.
Вдоль Университетской авеню стояли здания, в которых я вообще не бывал ни разу в жизни. То были постройки из мощного серого камня, в большинстве естественно-научные и инженерные факультеты. Я двинулся дальше мимо административного здания, известного под названием лицей, образца солидной архитектуры, дома с шестью колоннами с каждого края фасада, похожего на довоенный Парфенон. Здесь я каждый год возобновляю контракт и сюда ношу свои отчеты с оценками. Я быстро прошел мимо и свернул за библиотеку Джона Дэвиса Уильямса.
Неподалеку от библиотеки стоял ее двойник, с таким же бежевым кирпичным фасадом, ступенями и окнами. В первый год моего пребывания здесь я иногда путал здания и, только взойдя на середину лестницы, понимал, что здесь не выдают книги. Постепенно до меня, как водится, с большим опозданием дошло, что этот дом все же чем-то отличается от библиотеки. Среди прочего отличительным знаком была большая надпись, высеченная по всему фасаду: «ДОМ ДЖОРДЖА ПИБОДИ». Затем я долго думал, что здесь находится геологический факультет, — сам не знаю почему.
Прошел дом Пибоди, и ноги понесли меня влево. Вскоре я понял, что поднимаюсь по серым каменным ступеням. Началась сессия, и студентов в кампусе было мало. Либо они сидели в аудитории, пытаясь найти ответ на вопрос номер пять, или уже нашли все ответы и преспокойно ехали домой на Рождество. Я отчетливо слышал шарканье моих подошв по камням.