…деда было жалко.
А Ульне жалеть не получалось. Быть может, оттого, что знала Марта, какова она, дорогая подруга.
Холодная.
Обындевевшая зимняя душа, которая и живет-то не понять как… вон чего с муженьком-то учудила.
Спицы замерли, и Марта покосилась на шкаф.
Перекрестилась.
Отвернулась и вздохнула. Что ж теперь, не исправишь уже… был бы живой, Марта б попыталась, но сама-то поздно узнала, по запаху, который еще с бойни помнила…
…крыса, должно быть…
Казалось, сошла с ума от горя дорогая подруга, если, оскалившись, ответила:
– Твоя правда, точно крыса…
…мальчишку там закрыли наверняка… он же из этих, которые не люди, но хороший, теплый… живой. И девочка живая… у самой-то Марты не сложилось, не хватило духу оставить Шеффолк-холл.
– И с нами еще военные знакомиться пытались… красавцы были… а ты сказала, что они не люди… и злая стала… ненавидела. С чего, Ульне? Скажи? Разве ж плохо тебе жилось?
Молчит. И глаза прикрыла, но видно – злится.
– Сказала, чтоб я не смела и близко к этим подходить… а он мне букетик передал, ромашки и васильки… простенький, да… и на свидание позвал. Бегала ведь. Тебе ли не знать… ты ж меня насквозь… и молчала, хотя батюшка твой, узнай он, погнал бы поганой метлой.
Спицы мелькали, вывязывая ряд за рядом давно уже заученного узора…
– А ты молчала. И я, поверь, была благодарна тебе за молчание… потом он бежать предложил… и я спросила у тебя совета… зачем?
Клубок вырвался из пальцев, покатился по юбке, в складках застряв.
– До сих пор думаю, как бы оно, если бы поверила… а ты умела говорить… это я… простушка, ты же… колола словами… кто я для него? Бросит… поиграет и бросит… какая любовь, он ведь из этих… пусть всего наполовину, но…
Ресницы Ульне дрогнули. И губы шелохнулись.
– Дура? – Марта давным-давно научилась читать по губам, по выражению лица, по тем знакам, которые изредка появлялись на мертвом лице Ульне. – Да, ты права, как есть дура… не потому, что поверила, а потому, что веры не хватило… прогнала, а он и ушел. Я все надеялась, что вернется, ждала, а ты… ты смеялась над этим моим… дура, точно. И потом Тод… я-то подумала, что он с этой своей сбежал, правда, все удивлялась, как это пустой ушел… а оно… шкаф твой.
Марта уронила спицы на колени, широкая лента недовязанного шарфа повисла на подлокотнике кресла. Горели глаза и щеки, а сердце в груди то замирало, то летело вдруг вскачь, силясь превозмочь непонятную, наполнившую его тяжесть.
– Ключ с собой носила, будто у меня своего нет… ты умная, Ульне, но… я ж домом ведала, мне старуха Энге перед смертью все ключи отдала…
Марта поднялась и на тяжелых непослушных ногах подошла к постели, опустилась, упираясь в перину сжатыми кулаками.
– Скажи, тебе стало легче оттого, что они умерли?
Веки дрогнули.
– Нет… а мальчика своего за что сгубила? Душила… холодом душила, равнодушием своим, будто он виноват, что на Тода похож. Или ко мне ревновала? Так выставила бы меня прочь, глядишь, я бы и успела свою жизнь устроить…
Ульне глядела в глаза, и Марта в кои-то веки не отвела взгляда.
– Я слабая, верно. И трусливая. И ничего-то сама не умею, не научилась, не… не важно. – Она тяжко перевернулась на бок: мягкие перины давно сделались неудобны, в них Марта тонула, задыхалась. – Как есть, так оно есть, но… останови хотя бы этого.
Марта нашла сухую холодную руку, сдавила.
– Попроси его. Тебя послушает. Он же и вправду к тебе привязался как к родной. И ты его любишь, больше, чем любила Освальда… жили бы… у него хватит сил и с доминой этой управиться, и с остальным… детки народятся, будешь внуков нянчить.
Усмешка вышла кривоватой.
– Дура, да? Как есть дура… он же сгинет, Ульне. Или эти убьют, или сам… чего ради? Вот сейчас скажи, стоит оно того? Твоя жизнь. Его…
Ульне закрыла глаза, у нее хватило сил отвернуться.
Вот упрямая!
Марта некоторое время лежала рядом, считая секунды вслед за часами. Древние, как и все в Шеффолк-холле, они показывали свое особое время.
…Марта зажмурилась.
Она видела отцовскую лавку и засаленный прилавок, на котором матушка раскладывает куски вощеной бумаги.
…вырезка и корейка… каре ягненка… и свиные ножки, отскобленные добела… птичьи потрошка… рулеты… и темно-красная тяжелая печень, которую класть надобно отдельно, чтобы чистое мясо не пропиталось запахом печеночной крови.
…за почками и ноздреватыми сизо-розовыми легкими явится к вечеру старуха Макдамон и будет долго торговаться, а потом дрожащими руками отсчитывать монетки. Матушка же, жалости преисполнившись, сунет тайком в сверток с почками пару вчерашних колбасок…
– Марта… – Голос Ульне терялся в звонком мушином жужжании. Вечно по весне от мух не спастись было, хоть бы отец по всей лавке развешивал пучки мыльянника. – Марта… пожалуйста…
Мухи кружатся, садятся на мясо, и Марта должна сгонять их, но она устала, да и скучно просто так сидеть. И она дремлет, мечтая о том, как однажды наденет красивое платье, как у барышень в парке, непременно розовое и с оборками…
– Марта, скажи ему…
Она все же открыла глаза.
Нет лавки и мяса, старуха Макдамон давным-давно померла, а мухи… мухи вечны, небось доводят теперь кого иного. Лицо Ульне темным пятном выделялось на белой подушке. Открытые глаза ее подернулись белесой пленкой, а посиневшие губы шевелились.
– Марта…
– Здесь я, здесь. – Марта мысленно прокляла себя за слабость. Спать она легла… всегда-то была сонлива, ленива и теперь вот… и что делать?
Этого звать?
Или сразу врача?
Или никого не звать, но позволить Ульне тихо отойти? Она ж мучится, цепляется за жизнь.
– Я и только, хочешь, его позову?
– Нет. – Ульне дышала сипло, и грудь ее вздымалась, а в горле клекотало. – Не… успеешь… ушел… вернется – скажи… не надо… скажи… я не велела… останови.
– Так разве ж он меня послушает? – Марта держала ту, которая давно стала сестрой, любимой или нет – не столь важно. Привычной. – Потерпи. Сама и скажешь. Сейчас я порошочков намешаю… что?
– Дура.
– Как есть дура, обе мы, Ульне, дуры… только разве ж теперь меняться?
Кажется, она засмеялась.
Хриплый, сиплый, клекочущий смех, которым Ульне захлебывалась, и Марта держала голову ее, гладила изрезанные морщинами щеки, пытаясь сдержать слезы. А когда Ульне затихла, забывшись сном – пусть будет легким, – медленно сползла с кровати. Ушел, стало быть… надолго ли?