Играл оркестр.
И аэронавты спускались на землю. Кэри заставляла себя стоять, пусть бы ей хотелось подхватив юбки броситься навстречу, но…
На них смотрят.
На белые кители команды… Брокк говорил, что форма будет утверждена.
На темные одежды пассажиров… один… и два… и пятеро уже. Брокка среди них нет. Кэри не в силах разглядеть лиц, но Брокка среди них нет. Он спустится последним, оттягивая расставание с воздушным кораблем.
И Лэрдис не видно… никого в платье…
– Ближе? – Угадав ее желание, человек подал руку, и Кэри оперлась.
Ближе.
У самой у нее смелости не хватит. Она вдруг теряется на поле, освещенном факелами, заполненном людьми, в шелесте огня и громе оркестровых труб. И дорожка – матерчатая тропа, каждый шаг по которой дается с трудом.
Ближе… еще ближе.
У причальной мачты распускаются белые шары газовых фонарей. И свет их, отраженный стальной обшивкой, слепит. Кэри моргает часто, трет глаза, но спохватывается, что жест этот полудетский нелеп.
Идет.
И отстраняется, пропуская людей, которые, ступив на землю, все равно покачиваются… от них пахнет ромом… и виски… и еще ванилью.
– …все-таки дилижанс надежней как-то…
Обрывки фраз, чужие голоса заставляют попятиться, но сопровождающий Кэри не позволяет ей сбежать.
Капитан раскланивается, они были представлены друг другу, и Кэри останавливается ненадолго, чтобы ответить ему вежливым поклоном.
И дальше… К подножию мачты, обледеневшей, пусть лед и тает, покрывая сталь россыпью капель.
Брокк спускался не последним – предпоследним. И спрыгнув на землю, он подал руку спутнику… спутнице.
Мужской наряд ей был к лицу. Темные гетры. Зауженный в талии китель винного оттенка, украшенный крупными золотыми пуговицами. Ветер играл с шелковым шарфом и вытягивал из-под шляпки золотые локоны Лэрдис…
– Интер-р-ресненько… – услышала Кэри, – вы по-прежнему не верите слухам?
Она не знала, что ответить.
Она не хотела отвечать, не хотела быть здесь. Видеть их вдвоем, и… все равно смотрела.
Ее рука в его ладони. И пальцы мягко обхватывают ее.
Шаг.
Лэрдис покачнулась, но упасть ей Брокк не позволил. Удержал. Наклонился, спрашивая что-то… слов не разобрать, и Кэри счастлива, что не способна услышать… сердце и без того вот-вот разорвется.
Больно.
Она не представляла, что может быть настолько больно… даже Сверр не способен был причинить подобной боли.
Лэрдис улыбается.
– Мне жаль, – как-то виновато произнес человек, хотя его вины в происходящем точно не было.
А их заметили, пусть и не сразу. Вздрогнула Лэрдис, вцепившись в руку Брокка, точно опасаясь, что эта рука вдруг исчезнет. А сам он…
– Извини. – Кэри нашла в себе силы улыбнуться. – Мне подумалось, что ты рад будешь меня видеть.
Он ничего не говорил. Хорошо. Иначе она бы сорвалась.
И накричала.
А прилюдные скандалы – пошлость невероятнейшая…
– Это тебе…
Несчастные цикламены измялись, и лепестки падают на землю, а Кэри поспешно отступает. Она не будет лишней… глупо было надеяться… не стоило сюда приходить и… объяснение?
Какие еще нужны объяснения?
Стоит ли притворяться, что Кэри ничего не поняла.
– Кэри…
– Я… – Она пятилась, думая лишь об одном – не споткнуться. Это было бы вовсе глупо… споткнуться и упасть на глазах у всех. – Я рада, что полет прошел хорошо… я действительно рада…
Она все же развернулась.
Леди не бегают?
Пожалуй. Они очень быстро ходят…
Третьи сутки на ногах.
И грозовой фронт, прошедший низом. Тропы молний, на доли мгновения прораставшие в черной пряже туч. Запоздалый удар ветра, от которого гондола покачнулась, затрещала.
Острые пики гор.
Глотка Перевала и белесые костяные стены Гримхольда, который вырос на прежнем месте. Белое же лицо капитана, вцепившегося в штурвал. Он не сводил взгляда с пустоты, разверзшейся под ногами.
Птичья тень.
И глухой удар, на который кто-то отозвался всхлипом. Страх, такой явный, заразительный. И пьяная общая радость, когда позади остались и опоры воздушного моста, и металлическая паутина его с застрявшими в ней мухами вагонеток. Рассвет за стеклом, под стеклом, когда солнце медленно выкатывается, наполняя салон гондолы алым пламенем. И люди, позабыв о страхе, протягивают руки, собирая огонь горстями.
Пьют.
Смеются. Хлопают друг друга по плечу, поздравляя, хотя Брокк и не понимает, с чем поздравляют. Инголф и тот утрачивает обычную свою презрительную отрешенность.
– Красиво. – Он смотрит не на солнце – на пассажиров, подмечая и бледного репортера, позабывшего о воздушной болезни, спешащего запечатлеть яркие, свежие пока ощущения. И финансиста, что пытается остаться невозмутимым. Инженеров… оптографиста, он сонно трет слипшиеся глаза. Удивительно спокойный человек, продремавший всю грозу.
Лакированные горы, с высоты казавшиеся игрушечными. И широкое русло Тароссы. Покрывала полей и зелень леса, к которому «Янтарная леди» спустилась. Заминка с машиной, и тяжелый запах керосина, что повис в салоне, заставляя морщиться даже людей. Инголф, деловито избавившийся от пиджака и жилета. Он остался в белоснежной, некогда накрахмаленной, но за ночь потерявшей былой вид рубашке. Подтяжки поправил и, откинув узкую дверцу, пробормотал:
– Не могли проход пошире оставить? Скажите, пусть заглушат мотор.
Тяжелый рокот, к которому и Брокк, и пассажиры успели привыкнуть за время полета, смолк. Воцарившаяся тишина воистину показалась оглушающей.
– Мы упадем? – Побледневшая Лэрдис привстала и, печально улыбнувшись, села на диванчик. Она не пыталась больше заговаривать и теперь нарушила молчаливое перемирие, установившееся за ночь.
– Нет.
Инголф не возвращается долго, а ветер относит «Янтарную леди» к югу. К счастью, этот ветер не настолько силен, чтобы причинить вред, и люди, убедившись, что падать дирижабль не собирается, заговаривают о завтраке. Они бледны, не в меру суетливы и все же счастливы. И стюард разносит еду, разогретую на патрубках паровой печи.
– Вынужден признать, – бледный репортер решается пересесть. Он встает, держась обеими руками за диванчик, и делает шаг. Замирает. Сглатывает. И делает второй. Человек идет на полусогнутых ногах, покачиваясь. – Что ощущения этот полет оставит незабываемые. Вы позволите, мастер?