– Твое.
– И я вернулся.
– Сколько ты отходил по возвращении? – Леди Сольвейг раздраженно переставляла книги, не способная справиться с собственной страстью к порядку. – Два месяца? Неужели оно того стоило?
Стоило. И мама сама знает, но не согласится исключительно ввиду врожденного упрямства.
– А твоя работа? Каждый день я думаю о том, что вот сегодня ты… не вернешься? Или завтра? Послезавтра? День за днем…
– Мама…
– Знаю, служат многие, и все далеко не так ужасно, как я себе воображаю, но… Кейрен, я не хочу потерять своего ребенка.
– И поэтому не можешь отпустить меня?
– Я хочу, чтобы ты был счастлив.
Сложный разговор.
– Мама, а ты не думала, что я уже счастлив?
Был.
– Это ведь твоя идея, со свадьбой? Отец и без нее договорился бы с сурьмяными?
Леди Сольвейг молчит.
– Твоя… почему?
– Эта женщина, – книги выстроились по ранжиру, и леди Сольвейг, вытащив платок, терла полку, убирая следы пыли, – дурно на тебя влияет.
– Таннис…
– Люта – хорошая девочка, которая замечательно тебе подходит. Она еще молода и не совсем понимает, в чем состоит ее долг, но я помогу ей…
– Нет, мама, не поможешь. – Кейрен встал. – Хватит уже. Я тебя люблю, но я не позволю тебе и дальше диктовать мне как жить. Ты и так…
Осекся. Отвернулся, чтобы не видеть укоризненного взгляда.
– Договаривай, сын.
– Не о чем больше говорить. Свадьба состоится.
…потому что расторгнуть договор – оскорбить Сурьму.
– И я постараюсь сделать так, чтобы хотя бы эта девочка не была несчастна.
…и не плакала больше, спрятавшись в библиотеке.
– Кейрен, я начинаю думать, что тебя и вправду околдовали.
Чушь. И почему она не способна понять, что Кейрен и вправду был счастлив. Целый год… это же много, год счастья? У некоторых не бывает и его.
– Эта твоя ненормальная привязанность к особе, которая…
– Которая что, мама?
– Не твоего круга. Жила предвечная, Кейрен, ты где ее подобрал? Нет, не отвечай, я знать не хочу. Мне достаточно того, что ты совершенно потерял голову, не замечаешь очевидного. А эта девица по доброй воле тебя не отпустит.
– Ты ошибаешься, мама. – Кейрен подтолкнул письмо к краю стола. – Ничего. Все ошибаются. Я не готов ее отпустить, но… какая разница, верно?
Никакой.
Она все равно уйдет и скоро.
Целый год – не так и много. Неоправданно мало. И стрелки часов все еще застыли на цифре двенадцать. На корпусе их осела тонкая вуаль пыли… и все еще пахнет ландышами.
Окалиной.
Городскими дымами, что пробираются в щели.
Сквозит, и квартира выстыла… Таннис ушла.
Он почувствовал это издали и бежал, уже понимая, что опоздает. Ушла. И след потерялся среди иных следов, которыми полон город. Снег спешил укрыть и их, раскатывал белые ковры, которые тут же затирались ногами, колесами, копытами. И грязь собиралась к обочинам, стекала под черные решетки, наполняя кирпичные русла каналов.
Город следил за Кейреном.
Насмехался.
А за дверью его ждала пустая квартира. И письмо в белом конверте, сохранившем аромат Таннис.
Он сел напротив часов. Закрыл глаза. Коснулся бумаги губами.
Шершавая.
Неровность края, сургучная печать-нашлепка, запах чернил. Стереть бы буквы, переписать наново.
«Прости, но я не смогу так жить.
Будь счастлив.
Таннис».
У Кэри получилось уйти до возвращения мужа.
Ее дорожный саквояж. Белье. И книга, первая взятая с полки. Зачем? Кэри не знала. Она была словно во сне, и сон этот диктовал ей собственные правила.
Экипаж.
И печальный взгляд Фредерика. Он явно хочет что-то сказать, но сдерживается.
Хорошо.
Плохо. Снова она бежит.
Старый особняк выглядел мертвым, и белесые кости колонн подпирали массивный портик. Крылья дома скрывались во мраке. Ворота были заперты, грум долго возился с замком и наконец открыл.
Широкая подъездная аллея была черна. Склонились над ней больные каштаны, стояли, держались друг за друга узловатыми ветвями. И белели в безлистных косах их шары омелы.
…омела – это болезнь. – Сверр стоит за спиной, держит Кэри за руку. – Она разъедает дерево изнутри. Семя падает на ветвь и пускает внутрь дерева корни…
Надо вернуться. Здесь оживут призраки.
Ничего, с призраками Кэри как-нибудь управится, а вот с Брокком и…
Она судорожно выдохнула.
Забыть.
Кэри встречал старик в длинной грязной ночной рубахе и колпаке, который сполз на затылок. В руках старик держал масляный фонарь и палку.
– Здесь нечего брать! – Он замахнулся палкой и тут же опустил. – Леди Кэри?
– Да, Грейтон. Я вернулась…
Запах сырости и тлена. Мертвые пустые стены, на которых проступают черные прямоугольники. Прежде здесь висели картины… и вазы, солидные, фарфоровые напольные вазы исчезли. Мебель… куда она подевалась?
– Леди, – Грейтон, некогда служивший при кухне, торопливо согнулся, – а я уж думал, воры… ох, леди, что ж вы не предупредили-то?
Он шел за Кэри, мелко семеня, и подошвы разношенных сапог, надетых, как подозревала Кэри, на босу ногу, шаркали по паркету.
Темный. Осклизлый будто… а вот и грязный саван, под которым скрыт любимый клавесин леди Эдганг… каминная решетка исчезла, и полка опустела. Охотничий зал лишился звериных голов. Некогда они пугали Кэри… и столик для ломбера ушел… козетка времен третьего Короля… стулья стоят, но побуревшая обивка вспорота.
– Кто еще есть в доме?
Кэри остановилась в игровой гостиной, с непонятным себе самой раздражением отметив, что и здесь мебели было много меньше, нежели обычно. И канделябры ониксовые пропали… не только они. Из этого дома вынесли все, что еще представляло хоть какую-то ценность.
– Так это… я… и еще Мирна…
…древняя полуслепая повариха, которую держали в доме из милости.
– И Шанта, если ее помните…
Кэри помнила. Рыжая девица с выпученными глазами и вечно приоткрытым ртом. Шанта плохо говорила, была медлительна и порой забывала, что должна сделать, и это злило экономку. Но работу Шанта выполняла старательно.