– Раз-два-три-четыре-пять…
Сон навалился, смял, и Кэри едва не задохнулась. Она падала куда-то долго, бесконечно, понимая, что падение вот-вот перейдет в полет, но не умея раскрыть крылья. И голос какаду звал:
– Вер-р-рнись.
Глупость. Как она может вернуться из пропасти?
Упасть не позволили, выдернув из сна рывком, но лишь затем, чтобы сунуть под нос тряпку с острым аптечным запахом. От него закружилась голова, Кэри пыталась отстраниться. Ей не позволили. И руки, которые тряпку удерживали, оттолкнуть не удалось.
Крепкие руки.
Надежные. Они подхватили Кэри, и кто-то, должно быть хитрый какаду, сказал:
– Не бойся.
Брокк плохо помнил, как добрался до дома.
Экипаж. Запах кожи и железа. Голос пробудившегося города. Вой баржи, что долетал с набережной, крики мальчишек-газетчиков. Кто-то из них запрыгнул на подножку экипажа, стучал в окно, размахивая газетой. Свежий номер, господин, только-только из-под станка.
Брокк купил.
И пытался развернуть, читать, но непослушные пальцы прорвали тонкий газетный лист. Скомкали. Швырнули на пол. На перчатках остался запах типографской краски, и Брокк тер ладонь о сиденье, пытаясь избавиться от него.
Не выходило.
Были ворота и подъездная аллея, вдоль которой еще горели фонари. Белый их свет мешался с тусклым солнечным. Белый снег.
Белый мрамор статуй. Белесое кружево льда на лужах.
Белый полумесяц.
Крыша дома.
Он стоит, ощущая холод сквозь подошвы ботинок, надетых на босу ногу, они велики и норовят соскользнуть. Надо перешнуровать, но после обращения рука почти не слушается. Ноющая боль, тупая, выматывающая, как в первые дни, когда казалось, что проще содрать никчемную нашлепку, чем сжиться с нею. Брокк наклонился и, зачерпнув колючий снег, вытер лицо.
Облизал губы.
Пить хочется… и он пьет снег.
…а рука вдруг немеет. И железные пальцы повисают бессильно. Брокк пытается пошевелить ими, но не ощущает ничего, кроме немоты.
Проклятье.
– Недоброго дня, мастер. Мне сказали, что я вас здесь найду. – Кейрен из рода Мягкого Олова протянул флягу, и Брокк вспомнил, что хочет пить.
Безумно хочет пить.
Руку протянул, и металл вдруг ожил, коснулся металла, сминая.
– Извините.
– Ничего. – Кейрен успел убрать руку. – Будет повод приобрести новую. Вижу, не только у меня жизнь не задалась…
Чай из пробитой фляги стекал в рукав, разбавляя кровяно-железную смесь. И Брокк едва ли не с наслаждением чувствовал, как следом идет холод.
Боль – это хорошо, это значит, что он все еще жив. И рука будет работать.
Позже.
– От меня жена ушла, – пожаловался Брокк.
– Какое совпадение.
– И от вас тоже?
– Не жена. – Кейрен неловко пожал плечами. Снова он в черном, пальто расстегнуто, клетчатое кашне сбилось, съехало, и матерчатый хвост его выглядывал из высокого воротника. – Просто женщина… одна женщина, которая очень мне дорога.
– Почему?
– Наверное, потому, что я не способен дать ей того, чего она достойна. Или просто чтобы не мучиться.
– Хорошая причина, – согласился Брокк, скатывая искореженную флягу в шар.
– Легче стало?
– Немного.
– Повезло. – Кейрен сунул руки в карманы и сгорбился.
Тусклый.
Случайный гость в жизни Брокка… в его жизни только такие и бывали.
Сам виноват.
– Вы не замерзли? – Брокк потер рукав, чувствуя под пальцами распухшую культю. – Может, в дом?
Кейрен лишь пожал плечами. И уже в доме, скинув тяжелое пальто, уселся на корточках перед камином. Брокк же, впервые не испытывая стеснения, стянул и пиджак, и рубашку, которой отер искореженную руку. Распухла. И кожа набрякла живым железом. Каждое прикосновение порождало боль, острую, словно вспышка.
– Быть может, врача позвать? – Кейрен наблюдал с вялым интересом.
– Не стоит. Польете?
Букет увядал.
Красные солнца гербер на привязи зеленых стеблей. Стебли ломались в руке. Осыпались лепестки. Вода неуловимо пахла илом.
– Уверены? – Кейрен осторожно поднял высокую вазу.
– Уверен. Надо смыть корку, станет легче.
Следовало бы подняться наверх, в ванной комнате в туалетном столике прячется таз и кувшин с узким горлом. Бритва в черном бархатном футляре. Чистое полотно.
Бутыль со спиртом.
…уже давно нет надобности, но Брокк не убирает.
Сойдет и вода из вазы, невелика разница. Вместо таза – миска, в которой лежали крупные красные яблоки. Их Брокк вытряхнул на стол, и яблоки покатились, падали они с громким неприятным звуком.
– Лейте.
Вода была холодной, показалось – обжигающей, и Брокк стиснул зубы, сдерживая стон. Кейрен разодрал остатки рубашки на полосы и принялся оттирать сукровицу.
– Терпите уж. Опыта у меня немного…
– Кто?
– Брат. Старший… разрыв-цветы, и… иногда ему требовалась помощь, но всякий раз звать врача, волновать матушку… Просил меня. Сядьте куда-нибудь.
Он бросил пиджак на спинку стула, отправил следом жилет, оставшись в белой, какой-то слишком уж яркой рубашке. Рукава он закатал. И подтяжки поправил.
А с прошлой встречи Кейрен похудел еще сильней.
Тощий. Жилистый.
Злой.
Откуда взялась эта злость? И главное, когда он успел измениться? Год – не так уж и много.
– Он, как и вы, не любил казаться слабым.
– Казаться?
– Казаться, мастер. – Кейрен пинком подвинул стул и поинтересовался: – Бренди есть? Или коньяк? Виски сойдет тоже.
– В шкафу.
Виски – стоящая замена спирту. А спирт далеко.
– Пить будете или так потерпите?
Брокк покачал головой: пить нельзя, еще многое сделать предстоит. И Кейрен кивком одобрил решение.
– Не представляю, как бы я выдержал то же, что и он… или вы. – Он плеснул из бутылки на руки, добавил в воду, прополоскал тряпку и предупредил: – Жечься будет.
– Потерплю.
– И тогда терпели? – Пальцы его были чуткими, и боль отползала, поднималась выше к локтю, оставляя за собой полосы раздраженной кожи.
– Тогда… тогда я не сразу понял, что произошло.