Юрка сидел и отдышивался от долгого бега.

Сырость травы и тумана освежала его вспотевшее тело. Ему была приятна прохлада, облегавшая его разгоряченное, пылавшее лицо; он с удовольствием сидел на выступе берега и смотрел вдаль, где светился в каком-то уединенном домике запоздалый огонь, светился тускло и желто, и Юрка думал о том, чей этот домик. Он знал наперечет все избушки на поле и за Бабьей речкой, но теперь в темноте трудно было определить, чья именно эта.

«Пожалуй, Степана-коровника, а то Боровского… Только вернее Степана, – Боровского, та правей должна быть», – раздумывал Юрка.

Но туман подполз к избушке и проглотил огонек, точно сдунул его. Он еще слабо блеснул дважды сквозь туман, а потом погас.

Хрипло и дико крикнул коростель где-то далеко у взморья. Стало светлеть, и Юрка вдруг почувствовал желание заснуть и вместе с тем холод.

Это заставило его подняться и отправиться дальше.

Когда Юрка подошел к полусломанной барже, целиком лежавшей на берегу Бабьей речки, утро совсем занялось. Седой туман сливался вдали с мутью белесого утра, а на востоке показался хрупкий, нежный румянец зари.

– Ну вот и на новом месте, – бормотал Юрка, укладываясь на доске в уголке баржи. – Худо, что ли?

Он громко крикнул последние слова, точно спрашивал кого-то, но никто не ответил Юрке, только сильнее порозовел восток, а через полчаса пробежавший по полю солнечный луч проник сквозь щелку и скользнул по лицу спавшего мальчика. Юрка спал и почему-то тихо улыбался во сне.

Глава V
За спасителем

После разговора с сыном Ихтиаров уже не ломал больше головы над вопросом, как поступить с Юркой. Искреннее желание Саши видеть своего спасителя не только растрогало Александра Львовича, но и заставило его твердо решиться позаботиться о Юркиной судьбе. По дороге в Петербург Ихтиаров подробно обдумывал план водворения маленького бродяги в свою семью.

«Мы увидим, что он за птица, – рассуждал Александр Львович, – и если действительно оправдаются взгляды Эммы Романовны, то тогда во всякое время можно удалить Юрку: пансионов в Петербурге хватит. Только, вероятно, это излишние опасения, – мы с Виктором Петровичем сумеем перевоспитать его, если понадобится. А старушка наша примирится с ним со временем. Ладно».

Мысли эти вносили в душу Ихтиарова что-то успокаивающее: словно затихла под их влиянием какая-то нудная боль.

Он ни слова не сказал о своем решении ни студенту, ни Эмме Романовне. Студенту он готовил своего рода сюрприз, но Эмме Романовне он не открыл своего намерения по малодушию. Он был почему-то уверен, что немка переменит свои убеждения, поближе познакомившись с Юркой: казалось невероятным в глазах отца, чтобы спаситель его сына мог бы кому-нибудь внушить нелюбовь.

Добравшись до цели своего путешествия, Александр Львович постучал в окошко домика Василия, раздумывая о том, каково будет первое впечатление его свидания со спасителем сына.

Отворил сам Василий. Смущенный, растерянный вид таможенника несколько озадачил Ихтиарова.

– Беда, барин! Вот непоседа мальчишка! Уж, кажись, чего надежнее место… – путаясь и сбиваясь, заговорил Василий, теребя то свою густую черную бороду, то пуговицы тужурки.

– Вы нашли его? – перебил Ихтиаров.

– Нашел! Как не найти?… Да вот оказия…

– Убежал?

– Вот-вот… Как есть убежал… Да еще как угораздился шельмец, – уму непостижимо! Да вы, может, думаете, что я вру? – ловя недовольный взгляд Ихтиарова, совершенно растерялся Василий. – Вот как перед Богом! Извольте посмотреть сами… Оказия чисто!

Ихтиаров поднялся наверх вслед за Василием.

В чулане, где был заперт Юрка, кроме неубранной постели ничего не оказалось. Постель была слегка примята и на ней валялась палка – перекладина от окна. На наволочке подушки виднелись отпечатки, оставленные грязными детскими ногами.

– Во тут он и был, – поднимая палку, опять забормотал Василий. – Палкой вот окошко было заколочено. Как оторвал он ее? Уму непостижимо! Во и по подушке видно, барин, – чай, не моими ножищами замарана.

Ихтиаров убедился, что таможенник говорит правду.

– Все это хорошо, но скажите, чего ради убежал мальчик. Вы объяснили ему, зачем он вам понадобился?

Василий замялся.

– Я-то? Да… я, видите ли, барин… Попужал его малость… Так, для смеха… А он и взаправду подумал, спаси его Бог… Шустрый такой мальчонка… Уж я и то сегодня-то каялся… Бес, видно, ткнул: дай, мол, попужаю малость мальчишку, так ему потом слаще, мол, господское спасибо покажется.

– Но чем же вы запугали его? – с досадой спросил Ихтиаров.

– Да пикетом я его… – виновато улыбнулся таможенник: – Мол, как бродягу в пикет сведу: у нас на этот счет строго… Нешто я знал, что сбежит он… Да вы, господин, не беспокойтесь: изловлю я его, обязательно изловлю…

Александр Львович понял, что сердиться на Василия нечего: бедняга и так был сильно огорчен.

– Эк вас угораздило! – с легким неудовольствием в голосе заметил только он. – Ну, да ладно! Найдите мне его: ваши хлопоты вознаградятся. Вот вам мой адрес: сообщите, если узнаете что, хотя я завтра сам заеду сюда. Кстати, относительно катера нужно будет распорядиться.

Распрощавшись с таможенником, Ихтиаров решил направиться к Юркиной родственнице.

«Как же встретит мое предложение эта женщина? – отыскивая в записной книжке адрес, думал он, сидя на извозчике. – А ловкий мальчишка!»

Хотя Ихтиаров остался очень недоволен таможенником, но все-таки побег Юрки его позабавил.

Трясясь на извозчике по неровной мостовой Обводного канала, Александр Львович улыбался, вспоминая смущенное, растерянное лицо досмотрщика.

«Ловкий мальчишка! Дорога́ ему, видно, свобода, если он решился выпрыгнуть из-под крыши. Удивительно смелый ребенок!» – раздумывал Ихтиаров, и его симпатии к Юрке возрастали.

Появление Ихтиарова на заднем дворе громадного дома, носившего на языке местных жителей название «Бородулинской лавры», переполошило чуть ли не всех его обитателей.

Лазая по задворкам, Ихтиаров ужасался нищете, с которой пришлось ему столкнуться чуть ли не в первый раз в жизни.

Нищета, голая, неприкрытая, встречала его в каждой каморке, в которую он попадал, прежде чем добрался обиталища Юркиной родственницы. Горе и голод сквозили всюду. Они гляделись и с заплесневелых стен с повисшими клочьями обоев, ютились под треногими столиками, скалились даже из расшатанных стульев, стонали в унылом плаче детей, ползавших по полу, – в плаче, в котором не было невинного детского горя, что проливается, как весенняя тучка дождем, а скрывались задатки отчаяния, вырывавшиеся из слабых грудок тяжелым, ноющим стоном.

Когда наконец, взволнованный всем виденным, Ихтиаров постучал в ободранную дверь нужного ему подвала, он услышал хриплый неприятный голос: