Тыльной стороной ладони Бертель размазал по лицу слезы и внимательно поглядел на мать.
— Нет. Не допустил бы, — повторил он, и что-то в этих словах как будто успокоило его.
У Дортеи мелькнула догадка: неужели Бертель слышал какие-то разговоры и предположения?.. Вокруг носилось столько слухов — не могло не носиться — относительно таинственного исчезновения управляющего. Что за непонятная летаргия сковала ее, если‘ она не подумала об этом раньше? Дортея ласково погладила Бертеля по мокрой от слез щеке.
— Мой умный мальчик! Мы не должны падать духом! Добрый Боженька не забывает о сиротах, ты же знаешь, — бессильно проговорила она. О, как трудно ей было самой примириться с тем, что пути Господни неисповедимы!
— Вы хотите все продать, маменька? Все, и Юнкера, и Снерлу, и старика Гнедого, и всех других лошадей, и овечку Элисабет, и моего теленка, и все, все?..
— Нет, нет, успокойся, дитя. Ведь ты слышал, что сказал дядя Уле: это произойдет не сегодня и не завтра. — Дортея повернулась к брату, который со смущенным сочувствием слушал жалобные слова мальчика: — Видишь, Уле?.. Не думай, будто я не ценю участия и желания твоего батюшки помочь мне, которые он выказал, когда был здесь. Но maman… ее здоровье уже не то, что было. А теперь она занята приготовлениями к свадьбе. Не думаю, что сейчас подходящее время обременять ее моими заботами.
— Маменька, а вот матушка Шарлах полагает, что вам следует искать утешения у своей матери, ведь она живет всего в двух днях езды от нас, — сказал Бертель.
Иначе и быть не могло, люди, не знающие, какие отношения сложились между нею и матерью, должны думать именно так. Их, конечно, удивит, что дочь не бросилась со своим горем в объятия матери. Хотя с таким же основанием они могли предположить, что и мать могла бы поспешить к своей несчастной дочери…
Дортея мягко сказала:
— Бертель, сегодня я не стану бранить тебя. Но ты не должен вмешиваться в разговоры взрослых. — Она поправила ему подушку, подоткнула вокруг детей перину и задернула полог кровати. — Постарайся заснуть, мой мальчик!
Она вернулась к столу, чтобы заставить Уле съесть еще глазуньи, сам он стеснялся взять себе еще порцию.
— Все-таки она и твоя мать, Дортея, — вдруг тихо сказал он.
Она кивнула. На мгновение ей стало стыдно.
— Ты прав, Уле… Но прошу тебя, ешь, порадуй меня и возьми этот последний кусок глазуньи!
На другое утро она проводила брата к его открытой повозке и смотрела, как он укладывает портреты матери и ее первого мужа, — Уле с радостью согласился взять их себе. Ей хотелось бы отдать ему и Фейерфакса, пес знал и любил Уле, который два раза брал его в Люнде для своей суки. Но Вильхельм и Клаус даже испугались, когда она за завтраком заговорила об этом, — они оба очень любили Фейерфакса и сами немного охотились, если выпадала такая возможность. Так что пока думать о будущем Фейерфакса было еще рано… Однако она яснее представила себе, как тяжело будет детям прощаться со своими четвероногими друзьями, да и вообще с этим любимым старым домом, с людьми и вещами, связанными с их прежней жизнью. Она почти обрадовалась, когда Уле напомнил ей о множестве формальностей, которые следовало соблюсти прежде, чем она сможет покинуть Бруволд. Это давало ей отсрочку.
— А Даббелстеен? — спросила Дортея. — Что слышно о нем?
— Я слышал намедни у церкви, будто ему удалось бежать в Швецию… А Гюндер Опхюс, сын Элланда, говорил, когда мы с ним две недели назад ездили в город…
Через несколько дней после того, как Даббелстеен сбежал весной из Люнде, он был задержан ленсманом Бюрстингом в своем родном селении при весьма дерзкой попытке освободить убийцу Маргит Клоккхауген, сидевшую под арестом в доме для старых работников в усадьбе самого ленсмана. В каталажке же, имевшей лишь одно помещение, содержался ее отчим и соучастник преступления. Когда теперь ленсман Бюрстинг посадил к нему и несчастного арестованного учителя, между мужчинами вспыхнула драка, и ленсман, не желая надевать цепи на сына мадам Даббелстеен, поместил его в каморку в своем доме. Сбежать оттуда для Даббелстеена не составляло труда. Но как бедняге удалось передвигаться потом, было для всех загадкой — ведь он был плохо одет, и у него не было денег, к тому же от сильной оттепели дороги развезло, и они стали непроезжими. Впрочем, прихожане побаивались его матушки, вдовы капеллана, из-за ее необъяснимого дара ясновидения… Все норвежские преступники всегда мечтали так или иначе добраться до Швеции.
— Уле, милый, скажи мне честно как брат, что говорят люди об исчезновении Теструпа… Может, считают, что это был вовсе не несчастный случай?..
Уле Хогенсен кончил привязывать к повозке свою поклажу. Он повернулся к сестре, и они вместе направились к дому.
— Большинство полагает, что он вместе с лошадью провалился в полынью. Другие считают, что его ограбили и убили разбойники, которые баловались тут зимой. Ну, а кое-кто просто несет вздор…
— Я понимаю… Что же они говорят, Уле? — тихо спросила Дортея.
Уле замялся:
— Да всякое болтают…
— Может, и про Теструпа говорят, что он сбежал в Швецию?
— Нет, такого я не слышал.
Уле хотел купить для дома стеклянной посуды, и Дортея проводила его в заводскую лавку.
Сквозь единственное окно в полутемное помещение, зажатое между конторой и складом, проникал луч солнца, он позолотил густую пыль, крутившуюся в воздухе, и зажег огнем рыжую макушку Вильхельма, стоявшего за высокой конторкой, для удобства Вильхельм взгромоздился на перевернутый ящик. С гусиным пером за ухом, от которого и шея и волосы были измазаны чернилами, и в фартуке из холщового мешка, он помогал счетоводу Томмесену и в лавке и в конторе. Вильхельм начал работать тут две недели назад.
Причиной тому послужил визит, который пастор Муус с супругой нанесли Дортее. С искренней доброжелательностью они предложили, чтобы сыновья Дортеи занимались с их домашним учителем в пасторской усадьбе. Правда, пасторские дети значительно моложе — их старшая девочка была ровесница Бертеля, — но это не должно было помешать занятиям. Однако и Вильхельм и Клаус решительно отказались от великодушного предложения Муусов, Вильхельм даже заявил, что знает все предметы латинской школы не хуже этого жалкого студента Миккельсена. Клаус же сказал, что встретил капитана Колда и капитан предложил заниматься с ним математикой и рисунком, пока его матушка не определится с их дальнейшей судьбой.
Так получилось, что Вильхельм начал работать в конторе стекольного завода, а Клаус три раза в неделю ездил в Фенстад, где, по его словам, за одно только утро он узнал от капитана больше, чем от Даббелстеена за целых три месяца. Дортея не сомневалась в том, что математика не была сильной стороной Даббелстеена и что капитан более знающий учитель французского. Болезненному же Бертелю было не под силу ходить пешком до пасторской усадьбы и обратно домой, хотя истинная причина, по которой она не хотела посылать Бертеля туда одного, заключалась в том, что дурно воспитанные и избалованные дочки пастора непременно стали бы донимать его. Поэтому она сама немного занималась с ним, и ей помогал Клаус. К удивлению Дортеи, Клаус справлялся с этой задачей куда успешней, нежели Вильхельм, тоже пытавшийся заниматься с Бертелем. Своим мечтательным, чтобы не сказать медлительным, спокойствием Клаус благотворно действовал на чувствительного, всегда немного нервного Бертеля и даже умел пробудить в нем любознательность и интерес к занятиям.