Я решил оправдаться.
– Темна вода в облацех… – вспомнил я фразу из Ветхого Завета. – Чем занимаются спецслужбы, никому неизвестно, но порой кое-что выползает из мрака. Диссидент из Болгарии, которого отравили в Лондоне, укололи иглой, спрятанной в зонтике… семейная пара агентов, погибшая во время авиакатастрофы в пятидесятых годах прошлого века и неожиданно воскресшая в девяностых в Австралии… Супруги написали книгу о своей «кончине». Так что история с профессором Поповым отнюдь не самая загадочная.
– Ничего, Савелию игнатьевские сказители в уши не насвистят, – остановил меня Стеклов, – тот умеет быть убедительным. С Савой все становятся честными.
– Такой страшный? – улыбнулся я. – Двухметровый детина с пудовыми кулаками?
– Да нет, – ответил Игорь, – щуплый очкарик. Но знаешь, Ваня, не хотел бы я с ним по разные стороны баррикады воевать. Савелий на своем поле гений.
– А что у него за поле? – полюбопытствовал я.
Стеклов оперся на костыли и начал медленно ходить по комнате.
– Добыча разной информации. Иван Павлович, ты помнишь, чем занимался десятого апреля восемьдесят девятого года в час дня?
– Естественно, нет, – ответил я.
Сергей Данилович доковылял до шкафа и открыл дверцу.
– А Сава, если очень попросишь, полный отчет о твоих передвижениях за этот день доложит. И достанет сведения быстро. Человеческие воспоминания долго не хранятся, изменяются со временем. Люди могут врать, часто намеренно, а иногда искренне заблуждаясь, а вот бумаги и улики лежат себе тихо в темных углах. Потом приходит Савелий – и за ушко их да на солнышко. Конечно, бумаги и улики тоже лгать могут, но по большей части они честнее людей.
Я вынул из сумки ключик, которой нашел в бачке туалета квартиры, где временно жила «итигрила».
– Если Савелий столь талантлив, то, вероятно, подскажет, в каком банке расположена ячейка?
Стеклов приковылял назад к столу и протянул руку.
– Ну-ка дай!
Я отдал ему колечко с биркой. Сергей Данилович сделал с помощью телефона фото, потом набрал номер и положил трубку на стол.
– Алло! – сказал мужской голос. – Привет.
– Привет, – отозвался Стеклов, – ты на громкой связи.
– Ну?
– Скажи, в каком хранилище расположен сейф, ключ от которого ты видишь на снимке?
– Ща, – пообещал баритон.
Сотовый замолчал. Но вскоре тот же голос произнес:
– Это не банк. Абонентский ящик почтового отделения. Улица Малютина, пятнадцать, работает с восьми утра до семнадцати. Обед с тринадцати до четырнадцати.
– Как вы за пять минут все выяснили? – поразился я.
– Это кто? – осведомился Савелий.
– Ваня Подушкин, хороший парень, – представил меня Сергей Данилович.
– А… Я не пять минут копался, а меньше. Ваня Подушкин, запомни, есть базы ключей. Я сравнил фото и – мархаба! Всем пока.
Мобильный замолчал.
– Что такое мархаба? – спросил я.
– Пес его знает, – пожал плечами Стеклов, – какое-то слово. Возможно, арабское или иврит. Сава на девяти языках чешет.
Пока я ехал домой, Николетта позвонила раз пятнадцать, но я малодушно не отвечал. В голове у меня бурлили разные мысли, беседовать с маменькой не хотелось. Я отлично знал: сейчас она скажет мне все что угодно, а когда я войду в квартиру, слово в слово повторит рассказ. Так зачем дважды его выслушивать?
Дверь оказалась открытой. Я удивился, вошел в прихожую и приуныл – холл был заставлен чемоданами. Николетта притащила еще гору вещей. Матушка уже превратила гостиную в свою спальню, а теперь захватит остальные комнаты. Может, мне сбежать жить в офис? Он удобно расположен в бывших апартаментах Элеоноры [7] , там есть комната, в которой я благополучно провел не один год, когда трудился на свою работодательницу.
Я начал снимать ботинки и увидел, как из коридора выплыла Николетта. Она немедля поинтересовалась:
– Где ты гулял?
– Работал, – коротко ответил я.
Она уперла руки в боки.
– Вава! Ужас! Кошмар!
– Что случилось? – исключительно из вежливости осведомился я.
На мой взгляд, «ужас» – это ядерный взрыв, уничтожающий планету Земля, все остальное худо-бедно можно пережить. А для Николетты «Ужас!» и «Кошмар!» (именно так, с прописной буквы и с восклицательным знаком) – сломанный у новых туфель каблук. Мы с маменькой категорически не совпадаем в мнениях по поводу вселенской беды.
– Кока завела этого, как его… африканского… розового… – всхлипнула Николетта. – И у Зюки с Люкой они тоже есть. Мой Брутик Моцарт уже не уникален.
– Что же тут плохого? – осторожно спросил я. – Собака тебя радует? Тогда какая разница, у кого еще такая есть?
– Ты всегда был черствым, как кусок студня! – заорала маменька. – Вылитый отец, ни молекулы сочувствия к женщине, у которой проблема!
Я поставил ботинки на место. Черствый студень? Замечательный образ. Кто-нибудь из вас видел засохший холодец? Протухнуть сей продукт может, но превратиться в сухарь…
– И, как обычно, ты перебил меня, не дал договорить, – злилась Николетта.
Я изобразил смирение.
– Прости. Продолжай, пожалуйста.
– Уже не хочу. Пропала охота. Ты не поймешь, что я переживаю! У Коки, Зюки, Люки песики бело-черные, а мой Лев Толстой Достоевский рыжий, все говорят, что он не чистых кровей, – зарыдала маменька и убежала в глубь квартиры.
Я не понял проблему. Ну да, барбос рыжий, и что?
– Иван Павлович, – тихо сказал Борис, – госпожа Адилье поспорила со своими подругами. Те приобрели себе собак в Германии в одном питомнике, получили их сегодня со всеми документами, подтверждающими породу животных. А Владимир Иванович купил Людвига Ван Иоганна Вольфганга Цезаря Брут Ницше в России и тоже с родословной. Ваша мама сказала Люке-Зюке-Коке: «Ваши псы – подделка, у них шерсть неправильная». Кока обиделась, вызвала международного эксперта, госпожа Адилье к ней со своей собакой сегодня прибыла и…
Борис умолк.
– Дворнягой оказался барбос маменьки? – догадался я.
– Хозяйка крайне расстроена, – прошептал батлер.
Входная дверь отворилась, показался огромный веник из белых роз, за ним скрывался красный, вспотевший Владимир Иванович.
– Дорогая! – закричал он. – Я здесь! С ключами! Дом твой! Документы в машине! Можем прямо сейчас туда ехать!