— Ишь чего удумал, хрен бусурманский! — Гмыза смотрел на работающих полонянок, скрипя остатками зубов.
— А че батька-то думает? — Вороша чуть не плакал от жалости. — Надо ж отбить попробовать.
— Батька на то и атаманом выбран, что сам знает, когда и что делать. Тимофей Степанович, — Гмыза окликнул атамана, — да что ж это такое! Православных под кнутом заставляют на глазах у казаков… и-и-и… Ну сил больше нету. Сердце того гляди надорвется!
— Стой, где стоишь, Гмыза. Самому тошно! — Кобелев смотрел в проем бойницы, сжимая пятерней левую часть груди. Там уже не болело, а ломило с такой силой, хоть псом скули. Он высунулся за частокол и крикнул: — Слышите меня, родненькие?
— Слышим, Тимофей Степанович! Слышим. Это я, Марфа, что третьегодни за воронежца Перепяту замуж вышла.
— Потерпите, милые! — Кобелев не узнавал своего голоса. Настолько он был чужим и каким-то неожиданно высоким, словно на бабий манер. — А тебя, Марфа, я помню! Как не помнить такую.
— Мы-то потерпим, Тимофей Степанович. Вы там терпите. Басурману ворота не открывайте. Мы — бабы. Везде выживем.
— Скоро стемнеет. А потом… — Дальше Кобелев не знал, что сказать.
Но помог Савва.
— С Божьей помощью всё устроится. Я молюсь за вас! И вы молитесь! И за врагов наших молитесь, чтобы Господь узрел и вразумил окаянных. — И уже обращаясь к атаману: — Тимофей Степаныч, нужно попросить татар, чтобы разрешили священнику выйти за ворота, поддержать своих и помолиться вместе.
— Говори, что удумал.
— Дума тут простая, проще пареной репы. Надо всё зарядить, все пушки, деревянные тоже, пищали, луки на изготовку. Словом, всё. Я выйду туда. Поставлю баб на колени, как бы для молитвы. Потом дам вам знать и им тоже. А когда мы с бабами лицом в грязь ткнемся, тут вы и палите все разом. Пока татары прочухаются, бабы, как зайцы, разбегутся по разные стороны. Только казачкам накажи, чтобы у пушек деревянных фитили поджигали, стоя за перегородкой. Не то как разорвет орудие, так покалечит тогда многих.
Савва действительно обнес деревянные орудия загородкой из жердей, а фитили сделал чуть длиннее обычного, дабы пушкарь мог успеть до взрыва пороха укрыться.
— Но ты ведь понимаешь, что ворота открывать нельзя. Джанибек только этого и ждет. Всех быстро не запустишь, а его коннице хватит времени доскакать.
— Понимаю. Поэтому и бежать нужно по разные стороны. Одни в низину, другие к лесу, третьи под стену, где их будут ждать казаки с веревками наготове. На веревках втащат быстро.
— Лады! Ловко мыслишь, инок. Давай попробуем.
— Только чуть позже, атаман. Пусть солнце еще поглубже сядет. Да и бабы тут не все. Для нас сейчас чем больше их, тем сподручнее.
— Другие скоро бревно понесут.
— Понесут наверняка татары, а бабы их прикрывать будут.
— А тут уж как у хана на загривке засвербит.
Джанибек действительно изменил свое решение и заставил нести бревно только женщин. Бабы шли, шатаясь от непосильной ноши, резали ноги о рогатки, проваливались в ямы, скользили и падали, но поднимались и шли дальше. Шли не торопясь, поскольку знали по крикам со стены, что казаки ждут, когда стемнеет. За их спинами, натянув луки, стояла тысяча татар. Расчет хана, как всегда, был прост: пусть тяжелое бревно несут те, кого не жаль подставлять под стрелы и пули, а заодно и казакам сердца повыкручивать. Пусть там на стенах волками воют да задыхаются от ярости. Потом таран останется у стен. Воинам без тяжести будет быстрее и проще достичь ворот. Все потерь меньше. Так думал хан. Но он не догадывался еще, что за стенами крепости есть инок Савва, который всегда был поперек чужих тактик.
— Давай, Тимофей Степанович, чай, татарским языком владеешь. Крикни, чтобы священнику разрешили выйти к бабам да грехи отпустить. — Савва взял свой посох и покрутил его в крепкой руке.
— А палка-то те для чего? — Кобелев удивленно вскинул брови.
— А то палка не простая. Вот вишь… — Савва нажал на верхний конец посоха, и тот согнулся в дугу. — Быстрехонько тетивку звонкую раз — и уже лук у меня в руках, а не палка иночья. И стрелки в сапоге под подолом. То-то, атаман. Не видывал такого еще?
— Вот так выдумал! Эх, нам бы с тобой, Савва, этот набег пережить, я бы у тебя многому поучился.
— Оружие, конечно, не дальнобойное, но с пятидесяти шагов медвежью шкуру портит изрядно. Давай, атаман, пора. Солнышко уже только пяткой одной по-над лесом греет. Пока выйду, и мгла падет.
Кобелев, высунувшись из-за частокола крепости и, сложив руки в раковину, крикнул несколько слов на татарском языке. Ряды лучников заколыхались, началось легкое движение, послышалась резкая, отрывистая речь. Крымчане о чем-то спорили между собой. Затем несколько человек отделилось от строя и скрылось в надвигающихся сумерках. Через несколько минут опустилась полная мгла. Люди в крепости, полонянки, крымские лучники — все ждали ответа от хана Джанибека. Наконец, показались всадники. Много всадников. Они встали полукольцом на безопасном расстоянии, поблескивая в лунном свете начищенными, островерхими шлемами. Один отделился и, пройдя рысью до линии лучников, прокричал слова, которые ему велел передать хан.
— Что говорит? — Савва рукавом рясы вытер липкий пот на лбу.
— Говорит, что хан милостиво разрешает выйти священнику. А ну как поймут, что ты инок? — Атаман закусил длинный ус.
— Да откуда ж им знать, где поп, а где монах! Для них ведь всё одно: ряса есть, и ладно. Ворота не открывай. Даже щелки нельзя.
— А как ты тогда?
— А вот эдак. — Монах схватился двумя руками за пики частокола и одним махом перелетел на другую сторону.
Все те, кто видел прыжок, разом выдохнули, поскольку высота крепости была не менее трех человеческих ростов. Словно черная птица, Савва опустился на воду, шарахнул брызгами во все стороны и, приподняв подол рясы, крикнул:
— Посох давай, батька. И факел. Помни, как только я огнем оземь ударю, так все разом палите.
— Понял тебя! — Кобелев дал знак рукой казакам, чтобы были во внимании.
* * *
Савва шел медленно, держа в одной руке факел, в другой — посох.
— Слушайте меня, девоньки, да запоминайте. Как начну читать молитву, вы все дружно на колени вставайте. Читать буду до той поры, пока вон то облачко луну не скроет. А как скроет, так огонь брошу, вы тогда все разом лицом в землю падайте. Кто услышал меня хорошо, шепотом соседу передайте.
Монах встал у самого края ямы и начал с молитвы «Отче наш». Полонянки хором повторяли. Ветер чуть ослаб, и облако двигалось очень медленно. По крайней мере, так казалось. Прочитал одну молитву, начал другую, затем третью, поглядывая на чернеющую твердь неба. И вот облако полностью закрыло лик полной луны. Монах бросил факел и тут же взаправду «провалился сквозь землю».