— Роланд, успокой же ее! — снова голос из темноты.
— Хорошо. — Роланд кашлянул в кулак. — Мы знали, что повезут двух перебежчиков. А мы тоже люди и хотим немного заработать денег.
— Так вы просто разбойники, которые решили пристрелить моего возницу и хозяина этих саней, чтобы завладеть добром, а меня перевезти за вознаграждение. Браво! И делиться ни с кем не нужно! Вы только потом друг друга не перестреляйте, жадные вороны! — Ядвига взяла Инышку за руку. — Так вы решились, друг мой?
— Да. — Инышка хрипло выдавил, понимая, что подписывает себе если не смертный приговор, то приговор на изгнание уж точно. Никто никогда не сможет простить его. Он все понимал. Но ничего не мог с собой поделать.
— Ну, давайте на крупы! — резко выкрикнул тот, кого звали Роланд.
Поляк, перегнувшись в седле, подхватил под локоть Радзивил и словно шутя поднял ее и посадил впереди себя.
— Нет! — выкрикнула полька. — Ты всего лишь вор, потому я пересяду назад! — Она отбросила от себя руки всадника, спрыгнула с коня, а потом, ухватившись за луку седла, ловко забросила свое тело на круп лошади.
— Эк! — крякнул поляк.
Инышка зашел за спину другому всаднику. Чуть присел, вдохнул и, оттолкнувшись от земли, взлетел на конскую спину.
— Хорош, казак! — присвистнул Роланд и ожарил плетью бок животного.
Когда конский топот окончательно растворился в глухой непроглядной ночи, Силантий поднялся. Глаза его были стеклянными от подступившей слезы. Он покачал головой, грузно сел на свою волокушу и поднял поводья.
— Ты слышал, Савва, что тебе Тимофей Степанович велел?
— Чего же? — Монах с улыбчивым прищуром смотрел на Рославу.
— А чтобы ты меня не отпихивал!
— Ах ты, девка, подслушала?
— Я не подслушала, я мимо шла! — Рослава обиженно потупилась.
— Ну буде, буде! — Савва распрямился, замер, уставясь на распущенные волосы девушки, сбегавшие от шеи по плечу через всю грудь и до самого пояса. А потом вдруг шагнул, обхватил руками за тонкие плечи да и прижал к широченной груди трепещущее молодое тело. Уперся щекой в золотистую макушку и глубоко вздохнул.
* * *
Казаки хоронили своих убитых. В задней части крепости вырыли одну общую могилу, куда и складывали погибших. Без шума, суеты и плача. Без гробов. Обматывали тела льняными тряпками и складывали в ряд. Закидывали землей, ставили крест и корябали на дощечках имена. Потом копали другую яму.
Кобелев подсчитал оставшихся. Получалось, что всех, кто выжил, пятьдесят два человека, из них двадцать четыре раненых, семеро не смогут держать оружие. Да еще сорок три бабы. Вот и все воинство. Гмыза и Терентий Осипов погибли. Шальная пуля насмерть сразила Авдотью, которая была старшей по раненым. Кто может на себя взять командование пищальниками и пушкарями? Только Савва. Заговоренный и впрямь. Монах передвигался под шквальным огнем по крепости и словно пули руками от себя отводил. Ни одной царапины, за исключением тех небольших ссадин, что он получил от взрывов своего же пороха. Атаман по-прежнему лежал на втором ярусе, накрытый буркой, седло под головой. Размышляя о монахе, он неожиданно поймал себя на мысли, что ведь его-то тоже каким-то мистическим образом смерть стороной обходит. Кобелев трижды сплюнул через левое плечо, перекрестился. Боль за грудиной чуть отступила, и он мог подвигаться. Повернул голову к бойнице, чтобы посмотреть, что происходит за пределами крепости.
Татары собирали трупы боевых товарищей. Обирали, вытряхивали из кольчуг, стаскивали сапоги и ичиги, с богатых срывали перстни, собирали оружие и складывали отдельной кучей. Сказать, что мертвых была гора, значит, вообще ничего не сказать. Но помимо убитых людей было еще невероятное количество мертвого скота. И тех и других получилось так много, что на месте брода образовалась настоящая запруда.
Вода в поисках нового пространства двинулась в сторону татарского лагеря. Мутные, окрашенные кровью, пропитанные запахом мертвечины потоки поползли, набухая микробами будущих болезней и эпидемий. Отрубленные головы, руки, ноги, пальцы, другие фрагменты плоти, а также клочки одежды, пучки слипшихся, спутанных, переплетенных волос — все это текло, выпускало омерзительные пузыри, хлюпало, неумолимо приближаясь к людям.
Кобелев еще раз перекрестился… Боже, отведи от нас беду!.. Он, опытный воин, понимал, чем грозит татарам свернувшая с русла река. День-другой, и в их стане начнутся болезни. Да те самые с кровавым поносом, с лихорадкой, с бредовой горячкой. Могут пойти по всему телу разные чумные язвы. Неизвестно, как оживают в воде эти напасти. Но воду эту уже пить нельзя. А значит, хан Джанибек должен очень скоро принять какое-то решение. Но какое? Он может, зная, что защитников осталось совсем немного, пойти на отчаянный штурм, понести еще потери, но одолеть крепость.
Что уж думать о потерях, если нависла угроза болезней? А может сняться и уйти на Воронеж, полагая, что Кантемир-мурза прорвался на другой берег через Студеное. Как вы там, ребята? Задавая этот вопрос, Кобелев прекрасно понимал: долго удерживать четыре необстрелянных казака целое войско не смогут. Атаман отдал приказ: продержаться сутки, а потом возвращаться. Но, заглянув в глаза Лагуты Башкирцева, понял — эти скорее умрут. Кобелев уже двести раз пожалел о том, что не отправил с ними кого-то старшего, кто бы заставил, приказал отступить.
Неприятель расчищал брод, пытаясь столкнуть реку в прежнее русло. Чуть выше рылись огромные ямы. В одни сваливали убитый скот и трупы казаков, погибших во время вылазок и упавших с крепости, в другие складывали своих погибших. Кобелев обратил внимание на то, что крымцы хоронят всех вместе, не разделяя на знать и простых воинов. Такие захоронения допускались только в случае очень больших потерь и мало того — когда война не считалась выигранной. Традиции и нравы восточных соседей излегощинский атаман знал очень хорошо.
…Кто остался-то! Эк!.. Атаман понимал лучше других, что если Джанибек возобновит штурм, то он будет последним и продлится от силы пару часов. Защитников оставалось совсем немного. Едва ли не треть от первоначальных сил. Что делать ему, поместному атаману? Может, собрать оставшихся в живых и вывести в поле, пропустить крымскую лаву? А там уж как Бог рассудит. Или продолжить сопротивление и всем погибнуть? А если выкинуть белый флаг и пойти к Джанибеку? «Но нет же ж. Вспомни, Тимофей, как поступил хан с Гуляем Башкирцевым. Этот не пощадит. Да о чем это я, пес меня задери! Дулю вам, поганые!»
— Рогат!
— Я здеся, атаман! — Пятидесятилетний казак высунул из-под настила седую голову. Осклабился. Рот щербат. По всему лицу глубокие ссадины.
— Скольких в седло можно? — Этот вопрос означал: много ли тех, кто саблю умелой рукой сжимать еще годен?
— Так есть вроде. Ну, може, с десятка полтора.
— Ну… — Кобелев присвистнул и подмигнул Рогату, — а я думал: ты да я!