— Ваш Ваал чем-то схож с нашим Родящим. Спасибо, что отвлекла меня от предстоящего испытания. Алорк…
— Да, милый…
После этой самой короткой фразы Алорк я понял, зачем верховный Ваан изгнал меня из родной земли. Я понял замысел Родящего и вдруг совершенно четко осознал, что весь мой нелегкий жизненный путь был не зря. Я сам окликнул жреца, не дожидаясь его появления:
— Туй!
Когда он бесшумно возник в дверном проеме, я попросил:
— Можно поговорить с Веяном?
— Это лишнее. Твой друг знает все.
— Но хоть у него-то есть шанс?
— Если дело дойдет до официального суда, то твой друг всегда может сказать, что ничего не знал, и ему поверят. Улик нет.
— Но чтобы дело повернулось именно так?..
— Да, конечно….
— Зачем нужен был весь этот спектакль с Нигером и аукторатами?
— Во-первых, Араб любит зрелища, во-вторых, спектакль получился на славу, и бдительность самых недоверчивых ликторов усыплена окончательно, и, наконец, в-третьих, Фаустина не ищет легких путей. У тебя есть еще немного времени, друг мой. Советую воспользоваться им. Не буду мешать. — И плотная, ковровая ткань упала за египтянином.
Когда я повернулся к Алорк, то увидел, как падает, нет, точнее, потоком ночной реки стекает вниз ее одежда. И мне открылся совершенно иной мир, мир, благодаря которому я забыл, где я нахожусь, кем являюсь, какова окружающая меня реальность. Словно человек, долго находившийся без воздуха, я вдыхал и вдыхал запах ее чуть смуглой кожи, прятал лицо в длинные блестящие волосы, прижимал к себе хрупкое тонкое тело, боясь причинить боль.
— Что ты чувствуешь? — спросила Алорк.
— Странное ощущение: очень сладко и в то же время хочется плакать.
— А я… мне совсем не хочется. Только вначале было немного больно. Но я думала, что все будет гораздо больнее. Вообще, если честно, то я очень боялась. Теперь я знаю: женщины тоже получают удовольствие, а не только терпят в себе мужскую страсть.
— А вдруг я сегодня по…
— Нет, замолчи. Даже если ты действительно расстанешься с телом, я надеюсь, после этой ночи во мне забьется еще одно сердце.
— Я буду стараться, Алорк.
— Я слышу: приближается египтянин. Сейчас он тебя заберет. Ивор… Можно я буду называть тебя мужем?
— Да, Алорк! Да!
Несмотря на нависшую надо мной опасность, после этой просьбы Алорк я почувствовал вдруг такой прилив внутренней радости, такую волну счастья, что даже крикнул, направляя звук туда, где должен был стоять Туй:
— Эй, самый лохматый жрец в мире, передай этим бездельникам, я имею в виду императора и его птичку, чтобы они приготовили сменное нижнее белье, на случай внезапного недержания! Я иду. Гладиатор Ивор с Верхнего Борисфена уже на полпути!
— Ивор, не надо казарменных шуток. Будь предельно собран. — Туй стоял передо мной, держа на вытянутых руках мои доспехи.
Впервые за почти два года моей гладиаторской карьеры мне помогали облечься в доспехи не морщинистые руки старого доброго Главкона, а нежные девичьи руки моей жены. Да, да, я именно так про себя стал называть Алорк. Уже затягивая шнуровку тяжелого балтея, она уронила на мое бедро несколько жгучих слезинок. И я решил, что, чтобы ни происходило дальше в голове отца всех богов Родящего, я все равно найду Алорк, потому что она будет существовать всегда, независимо от его мыслей. А если так, то мы будем вместе.
— Император, идущий на смерть, приветствует тебя!
Только сегодня идущий на смерть стал мужчиной, который знает, чего ему нужно в этой жизни. Да, ибо умирать он совсем не собирается! Он сегодня идет за чужой смертью. Да пусть простит Великая Мать своего мужа за не самые высокие мысли.
За длинными столами в саду воцарилась мертвая тишина. Все было готово к схватке. Небольшая импровизированная арена — приблизительно семь на семь — освещалась по всему периметру факелами, воткнутыми в массивные бронзовые подставки. Сама поверхность была обильно посыпана мелким золотистым песком, привозимым специально для подобных мероприятий, дабы придать им вес и значимость, с пляжей Александрии. Публика затаила дыхание. Вряд ли за столами нашелся хотя бы один человек, совсем не разбирающийся в мунере. В основном, конечно же, присутствующие прекрасно знали толк в настоящем поединке. Да еще в таком, за которым готов наблюдать сам император. О развлечении при участии адабатов все уже давно забыли. Все было рассчитано до тончайшей нити, даже паузы.
И вот появляется сумма-рудис. Конечно, это полный и абсолютный фарс: потому что никто к его замечаниям прислушиваться и не собирался, но этикет соблюден. Хрипловатый, но очень глубокий и сильный голос объявляет, что на арену приглашается гладиатор из сарматских степей — двурукий Веян, по прозвищу Летучая Мышь, и непревзойденный, блистательный любимец нашего обожаемого императора Голубь. Фракиец против двурукого арбеласа. Прошу прощения, что ни разу не удосужился рассказать хоть немного о боевом стиле моего друга Веяна. Дело в том, что арбелас — это гладиатор, обычно использующий для защиты предплечья не кожаную манику, а трубчатый наруч, завершающийся клинком в форме полумесяца. Применять акинаки Веяну категорически запретили, и ему пришлось переучиваться на арбеласа, так как гладиатор этого типа был ближе всего сармату. Двуруким Веяна прозвали за то, что он отказался от скутума и предпочел вооружить левую руку, как и правую, серповидным клинком. В который уж раз я внутренне восхитился своим другом. Прошло совсем немного времени после боя в доспехах адабата, пусть и подстроенного не в пользу соперников, но все же боя, и вот уже в сверкающей броне арбеласа, в свете факелов, Веян, прямой, как македонское копье, готов драться с лучшим из лучших.
Голубь появился с противоположной стороны площадки бесшумно, словно матерая, повидавшая век кошка. Когда любимец Араба пружинисто качнулся из темноты, толпа шумно выдохнула: восхищение скрыть было невозможно.
Еще в Голубе поражало то, что он вышел на поединок без шлема и без нагрудного доспеха. Вся защита его состояла из балтея, небольшого скутума и маники. Словно предстоял не бой с одним из самых опасных гладиаторов Проконсульской Африки, а легкая прогулка с элементами театрального фехтования.
— Цезарь, идущий на смерть приветствует тебя! — Голубь вскинул над головой свой майнц. — Но позволь мне посвятить этот поединок гладиатору по прозвищу Белка? Ведь следующим будет он.
Араб в ответ еле заметно кивнул. Можно было Голубю и не спрашивать позволения у своего хозяина. Глаза Филиппа выражали столько оттенков переживания и привязанности, какое встречается обычно у детей по отношению к любимым игрушкам, что, вздумай Голубь нарушить все писаные и неписаные правила данного общества, никто бы этого и не заметил.
Голубь развел руки в стороны, приглашая Веяна атаковать первым. И вот два кривых меча рассекли воздух с тяжелым свистом. Еще и еще. Через несколько секунд две белые молнии стали мелькать с такой быстротой, что невозможно было понять, где левый, а где правый клинок. Если бы воздух не был воздухом, а, к примеру, папирусной бумагой, то неисчислимое множество, а точнее, горы мелких обрезков выросли бы прямо на глазах и похоронили двух скрестивших оружие гладиаторов.