– Принеси попить, пожалуйста, – вдруг попросила у него Стася.
– Хорошо.
Пока его не было, Стася крутила рукой в браслете наручника, пытаясь устроить ее поудобнее. Рука у нее затекла. Стася сжимала, разжимала пальцы и вспомнила, как в первом классе учительница предлагала сделать гимнастику для рук. «Мы писали, мы писали, наши пальчики устали. А сейчас мы отдохнем и опять писать начнем!» По руке у нее, до самого плеча, пробежали мурашки.
Глеб принес воды в чашке, как нарочно, он выбрал с отколотой ручкой. Изнутри чашка была покрыта темным налетом от чая. Но вода прохладная, свежая, и Стася пила с наслаждением.
– Послушай, не мог бы ты… – попросила она, указывая взглядом на наручники. – Очень рука болит.
– Что, снять? Этого нельзя. Мать не велит. Ты не думай, я не злой. Просто не хочу, чтобы мать расстраивалась. У нее жизнь тяжелая была, поэтому она сейчас такая нервная.
Глеб уселся удобнее, запахнул голые ноги полами халата и пустился в воспоминания. Постепенно перед Стасей пронеслась вся его жизнь, нелепая, жалкая, страшная. Детство ненужного и нелюбимого ребенка, незаконнорожденного сына. Мать так и не призналась в том, кто «набил ей брюхо», как вульгарно выражался новоиспеченный дедушка. Она растила ребенка сама, потому что никто не хотел взять на себя ответственность за его воспитание, а передать его государству казалось стыдно. Хотя Клара пугала ребенка детским домом вплоть до его совершеннолетия. При малейшем непослушании она спрашивала его: хочет ли он жить в интернате? Там самое место таким, как он. Там их колют огромными шприцами, и они становятся тихими, спокойными и никому не докучают. Мальчик обожал мать и панически боялся ее. У нее была странная особенность – она могла пропасть, исчезнуть даже в тесной комнате, даже в небольшом доме, в насквозь просматриваемом осеннем саду. Ее спохватывались, искали, бранили, честили на все корки, и она находилась так же внезапно, как пропадала – сидела в это время в кресле, преспокойно слушая брань в свой адрес, или мыла в кухне посуду, или смотрела телевизор. Клара всегда знала, чем занят ее сын, она в любой момент могла застать его врасплох за недозволенным, а не дозволялось почти все. Конечно, он не был дебилом, он был нормально развит в умственном отношении. Да что там – он был почти гением, если смог сохранить интеллект в том ненормальном замкнутом мире, где рос и взрослел! Мать поколачивала его, домашние тоже с легкостью отпускали мимоходом оплеуху байстрюку. Особенно сильно ему доставалось от дядюшки, великовозрастного бездельника. Глеб пошел в школу. Учился он плохо, но не хуже среднестатистического мальчишки. Тем не менее мать укрепилась во мнении, что сын – идиот и дебил. Она перевела бы его во вспомогательную школу, но для этого нужно было хлопотать, заниматься, ходить куда-то, а Кларе этого не хотелось. Один поступок сына вызвал у нее одобрение – это когда тот стал заниматься спортом.
– Сила есть – ума не надо! – односложно высказалась она. – Это как раз о тебе. В добрый путь.
Слова ее мальчик запомнил, как запоминают лучшее в жизни, счастливейшее событие. Скоро он окреп так, что отколотил своего любезного дядюшку. Клара смеялась. Смеялся даже дед, никогда не обращавший внимания на внука. И мальчик был счастлив.
Он взрослел. Тело его менялось, менялся его запах, в самых неожиданных местах вырастали волосы, а голос грубел. На него стали обращать внимание скороспелые поселковые девчата, манили кудрявого застенчивого атлета на остров любви… Но Клара быстро разогнала сладкоголосых сирен, а сыну сказала, что девчонки все грязные и гадкие. Что она не будет его любить, если он станет дружить с ними. Но один раз он все же «попробовал». В армии. Из поселка в часть приходила баба. Ей давали бутылку водки, и она ложилась. Ею пользовался кто хотел. Это и в самом деле оказалось грязно и гадко, хорошо хоть Клара не узнала. Мать писала ему редко, раз в два-три месяца, а он ей – раз в неделю. Товарищам рассказывал, что пишет девушке, и показывал фотографию молодой Клары. Над ним не только не смеялись – ему завидовали. А потом он демобилизовался, вернулся домой и не узнал своего дома. Куда-то пропали родственники, с которыми мать всю жизнь была в контрах. Клара сказала – переехали. Как это? Дед сам строил этот дом, гордился им так, словно это невесть какой дворец. Да и потом, куда им было переезжать? Но судьба родственников заботила его недолго. Мать сильно изменилась, повеселела, говорила ему, что скоро вся жизнь переменится, что она многое узнала о себе и о мире, что у нее появились новые друзья. Сначала он думал, все дело в миссионерах, которые любят подходить к людям на улице, проникать всеми правдами и неправдами к ним в дома и задавать глупые вопросы: «Боитесь ли вы смерти?» или «Хотите обрести сокровище?» Вместо сокровища порой они обещали друзей, истину и даже любовь, но, что бы ни обещали, давали только плохо отпечатанные брошюрки. Читать их было неинтересно. Потом выяснилось, что к людям с брошюрками друзья Клары не имеют отношения. Этих новых друзей нельзя было увидеть, но зато можно было ощутить.
Дальше Стася не слушала – Глеб нес какую-то мистическую чепуху, и, по его словам, выходило, что Клара связалась с чертями, которые в обмен на некие услуги, предложили ей пожизненную молодость и здоровье, что было весьма кстати, потому что Клара прихварывала. У нее «что-то по женскому делу», а в медицину она не верит.
«Бред. Я в плену у сумасшедших. Мать сошла с ума, и это передалось сыну. Мне надо бежать, надо спастись, пока они не придумали еще более изощренного способа меня помучить».
– Она таблетки в аптеке берет. Просто идет и берет, какие ей надо. Или ее друзья ей приносят. Но эти таблетки не лечат, просто боль снимают. Наши друзья…
– Это те таблетки, что нам давали в бункере? – спросила Стася, думая о своем.
– Где? А-а, ну да. А готовил я сам. Ты пробовала? Вкусно?
– Вкусно, – согласилась Стася.
– Это я в армии научился. Мать готовить не любит. Зачем ей? Она может в любой ресторан пойти, поесть там и свалить. Только сейчас она ходит плохо. Ну да ей друзья приносят. Мне вообще самому они не нравятся, – заметил Глеб, дыша ей в лицо сладкой жевательной резинкой. – Страшно с ними. Вроде и один ты, сам с собой, а рядом всегда кто-то есть. Станешь садиться – стул из-под тебя выдернут, или в ухо глупость крикнут, или сзади ущипнут. Я их немножко научился видеть, если голову наклонить вот так и смотреть исподлобья, то вроде мерцания появляется. Не нравятся, а куда деваться? Они – реальная сила. Мать говорит, у нас все теперь будет. Когда ты невидимый, ты что хочешь можешь взять, хоть еду, хоть таблетки, хоть деньги в банке, и тебе ничего за это не будет, так? Мать говорит, я хоть и не в нее пошел, и ни к чему не способен, но она меня не забудет. Все, говорит, у тебя будет: и дом, и машина, и денег мешок. Все, говорит, что тебе, дураку, представляется благом. И девок, говорит, себе заведешь целый гарем. Так что ты учти. Я жених завидный. А ты мне еще тогда понравилась, когда у тебя на носу нашлепки этой не было.
Вот только этого ей сейчас не хватало!
– Глеб, ты не мог бы пристегнуть меня за другую руку? Эта затекла. И запястье мне натерло.