В Париже Люся танцевала отрывок из «Гаянэ», и яблоки были мелкие, но сладкие, а в Берлине – очень красивые и совсем невкусные. В Берлине она танцевала тоже в «Гаянэ» и еще в «Ромео и Джульетте». Ее принимали тепло. Время мерилось спектаклями, спектакли помнились успехами либо провалами. Премьера «Каменного цветка» прошла с невероятным успехом. Люся танцевала Катерину, и после спектакля ее бывший соученик Леня Гридин, исполнявший роль Северьяна, поцеловал ее в шею. Поцелуй вышел мокрый и неприятный. Люся поморщилась и вытерлась рукавом, Леня побледнел и больше с ней не заговаривал. На «Спартак» ломился весь город, но увы, не из-за Ковалевой, которой на этот раз досталась весьма скромная роль, а из-за якобы эротических танцев в сцене пира у Красса! В балете Кара-Караева «Тропою грома» Ковалевой досталась яркая характерная роль Фанни, и критики отмечали рост балерины как актрисы. А потом опять были гастроли, и в Будапеште Люся сломала зуб о ярко раскрашенное, но, к несчастью, совершенно несъедобное пластиковое яблоко. Зачем на свете существует такая дрянь? Целая ваза этих фальшивых плодов украшала ее гостиничный номер.
– Как ты ухитрилась? – пытала Люсю Мариночка. – Их же даже спьяну нельзя принять за настоящие! Странная ты, Людмила, словно спишь наяву!
Люся вежливо вздыхала, улыбаясь плотно сомкнутыми губами. Идти к дантисту было некогда.
Да уж, в тех гастролях ей улыбаться не пришлось, да и нечему особенно было! От Будапешта до Праги тряслись в холодных автобусах, и половина труппы жестоко простудилась. У Люси текло из носа. Тряслась в ознобе и солистка, ее термометр зашкаливало, но она все равно станцевала Одетту-Одилию, а во втором акте поскользнулась – слабость дала о себе знать. В зале пронесся злорадный гул, кое-где повскакивали, защелкали затворы фотоаппаратов. Люся не поняла, что случилось, и только дивилась. После спектакля она пошла в магазин за яблоками, – и вот чудеса! – продавец, несмотря на близость русского и чешского языков, несмотря на выразительную жестикуляцию, которой балерина сопроводила свою просьбу, ничего не хотел ей продать и только отворачивался.
– Позвольте, я помогу вам, – услышала Люся за спиной знакомый голос. Это оказался дирижер их театра, невысокий мужчина с чеканным профилем. У него была репутация человека замкнутого. Он обратился к продавцу на немецком, и тот неохотно взвесил и упаковал в бумажный пакет десяток ярко-красных удлиненных яблок.
– Спасибо… Почему он так?
– Чехи нас недолюбливают, Людмила Николаевна. Не могут простить нам Галиции. Ну-с, возьмите меня под руку, я провожу вас. Вам сейчас надо бы прилечь, у вас, кажется, жар.
Рука у него была твердая. Он довел Люсю до дверей гостиницы и по дороге успел рассказать ей много интересного, даже один раз рассмешил, и на секунду туман, окутывавший ее плотным облаком, развеялся, стали выплывать черты лиц, вещей, явлений…
В номере Люся развернула пакет, достала одно яблоко, вымыла его и надкусила. Оно имело отчетливый ананасный привкус, и Люся вдруг тихонько засмеялась, захлебываясь душистым соком, чувствуя себя нестерпимо живой, настоящей, плотской…
Но дирижер больше не обращал на нее внимания, а потом Люсе показали его жену. Похожую на колибри – нарядную, смешливую пухленькую женщину. Рядом с ней балерина Ковалева почувствовала себя костлявой унылой дылдой. Огонек погас, не успев вспыхнуть, но у нее не было ни сил, ни времени на то, чтобы пожалеть об этом. Да и потом, разве она не чувствовала в глубине души, что рано или поздно тот, кому суждена ее жизнь, ее душа, придет и принесет с собой ключ от всех дверей, единственный ответ на все вопросы?
И снова – спектакли, гастроли, репетиции, травмы. В театре ее ценили, уважали, но вот любили ли? В интригах Люся не участвовала, сплетнями не интересовалась, на собраниях ухитрялась оставаться незаметной. Новому человеку Людмила Ковалева казалась скучноватой и надменной. Она не всегда понимала шутки, сама не умела вовремя вставить словечко, ни с кем не заговаривала первой. Родство с легендарной балериной бросало на нее какой-то высший отсвет, и трудно было различить ее собственное лицо. Но те, кто был знаком с ней ближе, знали, что Люся бескорыстно и ненавязчиво добра, может раздать все, что у нее есть. Из гастрольной поездки в Египет она привезла шитые золотом шарфы, много, дюжину – они были сказочно красивы. Другие тоже так делали и тихонько сплавляли барахлишко знакомым, знакомым знакомых, но уже по другой цене. Жить-то всем надо! Люся же свои раздарила: мол, зачем мне так много? Хватит с меня и одного! Но и последний отдала, сняв с узких плеч – у новенькой гримерши случился день рождения, а у нее в Ленинграде ни родных, ни друзей, никто и не поздравил, вот бедняжка и плакала в узком коридорчике…
К ней, к Люсе, шли со своими бедами и радостями молоденькие девочки «от воды», из глухого кордебалета. Все они, как одна, обожали балет, все стремились к лучшей жизни, все мечтали о красивой любви либо о выгодном замужестве. Некоторые не чурались древнейшей профессии, шкала их жизненных ценностей начиналась с икры и шампанского, ими же и ограничивалась. Странного рода душевная близорукость не позволяла Люсе увидеть сокровенную суть этих глупышек.
Люся жалела бедных девочек, выслушивала их сетования, давала советы и деньги в долг – как правило, без отдачи.
– Что у тебя общего с этой, как ее… Савкиной? – допытывалась у подруги Марина. Больше всего в эту минуту Маришка напоминала домашнюю рыжую кошечку, которая вышла погулять после дождя и пробирается между грязных луж, морща носик и потряхивая лапками.
– Да ничего. Так просто, болтаем по-девичьи. Советуемся.
– Она же, ты знаешь…
Склонившись к ушку подруги, Маришка шептала соленые подробности.
– Если и так, то что же? Это ее личное дело, – снисходительно отмахивалась Люся.
– Ну, не знаю… – Маришка, очевидно, считала себя зерцалом добродетели. Она дважды побывала замужем, дважды развелась, а теперь водила дружбу с каким-то начальником. Начальника она звала по фамилии – Иванов. Иванов, бывало, подкатывал к театру на черной «Волге», но сам встречать пассию не выходил, посылал шофера Жорика. Шофер был молодой, смуглый и белозубый парень. Он вручал Мариночке дежурный букет и вел под ручку к автомобилю, а она прижималась к нему горячим боком и вздыхала с намеком. – И что ты можешь ей посоветовать? На ней пробы ставить негде, а ты старая дева!
Люся не обижалась.
– Ты знаешь мои взгляды. Затевать любовную связь без любви… Я не говорю – безнравственно, нет. Но – очень хлопотно и утомительно. Мне вполне хватает упражнений у станка.
– Эх, Людмила, не знаешь ты, что теряешь, – сладко мурлыкала Мариночка. Она встряхивала волосами, запрокидывала голову, губы ее становились ярче, глаза мутнели. Вспоминала ли она о хозяйских объятиях Иванова, воображала ли себя рядом со смуглым Жориком? Люся лишь насмешливо наблюдала за преображением подруги.
– Ряд волшебных изменений милого лица, – язвительно комментировала она. – Не знаю, следовательно, жалеть ни о чем не могу. И, знаешь, оставим этот разговор. Несмотря на пробелы в моем образовании, я все же могу разобраться в простых житейских ситуациях…