Но потом начали просыпаться инстинкты.
(Это было моим первым открытием. За всеми знаниями и мыслями стоит инстинкт. Он основа всего.)
Первым инстинктом была…
Паника.
Я чувствовал, что мне нужно выбраться оттуда, хотя и не знал зачем. Отчаянно пытался разорвать стягивающие меня ремни. Наконец закричал. Это не были какие-то слова. Я не вопил: «Помогите!» Я кричал так, как будто был уверен, что именно так и нужно. Но я ничего не знал наверняка. Мой крик был просто шумом. Это был рык, полный отчаяния, который помог мне освободиться от пут.
И тогда я начал биться в стенки сосуда.
Я бился и кричал, пока не услышал… что-то еще.
Звук шел снаружи. Кажется, что я почувствовал облегчение. Значит, «снаружи» существовало и весь мир не сводился к сосуду, заполненному поднимающейся жидкостью.
Нечто открывало сосуд. Нечто, некто — что угодно. Возможно, сосуд открывался сам, но ключевым моментом — единственно важным моментом! — было то, что сосуд открылся и через пару мгновений я очутился на твердой поверхности.
Я очутился в открытом пространстве. Оно было ограниченно, но гораздо больше, чем тот сосуд. И жидкости никакой тоже не было. Только та, что вытекла вслед со мной и уже впиталась в пол.
Я оглянулся, чтобы посмотреть, откуда я выбрался.
Сосуд.
Белый овальный сосуд, закрепленный между потолком и полом внутри прозрачного цилиндра.
В комнате были и другие сосуды — не могу сказать сколько. Все они были запечатаны.
Я поднялся на ноги. Посмотрел на свое тело. Оно не выглядело странным или знакомым. Оно просто было.
Шум.
Что-то приближается.
Кто-то.
Это была женщина. Сейчас я это знаю, но тогда не отдавал себе в этом отчета. Длинные волосы. Одета во все белое. Она была одна. Женщина приблизилась ко мне. Присела на корточки. Она хмурилась. И что-то говорила, но, кажется, знала, что я ничего не понимаю.
Она что-то держала в руке. Что-то маленькое, серое, извивающееся. Если бы я когда-нибудь раньше видел сороконожку, то мог бы подумать, что это она и есть. Хотя, конечно, это было не насекомое, а что-то неживое. Женщина поместила неизвестный предмет между большим и указательным пальцами и изобразила, будто засовывает его себе в ухо, а потом она показала пальцем на меня. На мое ухо.
Я понял, что мне нужно сунуть эту штуку себе в ухо, после того как мне ее отдадут. Через пару секунд она уже двигалась в моей голове. Я ее чувствовал. Это не было больно. И даже не странно. Ведь чтобы считать что-то странным, нужно иметь хотя бы смутные представления о нормальности. А я пока не имел представления ни о чем.
Затем я, должно быть, выключился. Штуковина внутри моей головы выключила меня. Дальше — пробел. Отрезок времени, который я не помню. Пробел, во время которого я родился.
Когда я очнулся, все было иначе. Я все понимал. Я понимал, что лежу на футоне, на полу с покрытием из керамоволокна. И еще я откуда-то знал, что этот тип покрытия изобретен в 2067 году и широко используется в жилых помещениях, предохраняя от перегрева и от переохлаждения. Ошдя на солнце за окном, я понял, что температура воздуха в комнате — 39 градусов выше нуля по шкале Цельсия.
На своей коже я почувствовал кератин — он входил в состав реконструирующей жидкости, которая плескалась вокруг меня в сосуде.
Я сел. Осмотрелся. Я был в каком-то другом месте. В доме. Или на вилле. Посреди пустыни. На стене висел постер с изображением горизонта, я видел слова: «Новый Нью-Йорк». (численность человеческого населения — 17,345,952; численность Эхо — 5,492,600.) А еще на стене висел крест с фигуркой умирающего мужчины. Я ничего не знал об этом мужчине, за исключением того, что он сделан из олова. Масштаб комнаты был таким, что она легко поддавалась измерению. Цифры возникли в голове автоматически: шесть метров на четыре.
Где-то в отдалении слышался мужской кашель.
А еще здесь была та самая женщина. Она стояла надо мной и смотрела вниз. Я понял, что ей тридцать восемь лет и она никогда не подвергалась хирургическому вмешательству или каким бы то ни было генетическим модификациям, чтобы улучшить свой внешний вид. Ее лицо было привлекательным. Это слово подходило больше, чем «красивое».
Она смущенно смотрела на меня, на лбу у нее пролегли морщины.
Я сосчитал: у нее на голове было 268 245 волос. Большинство из них были длинными, выгорели на солнце и растрепались. Ее рост составлял 168 сантиметров, весила она 61 килограмм. Ее коже требовалась доза меланина и коллагена. Ее состояние говорило о том, что женщина в последнее время не переносила никаких серьезных заболеваний, но испытывала последствия тяжелого стресса и недостатка сна. Скорее всего, она спала не более двух часов за ночь. В ее бровь было вдето платиновое колечко. На шее висел медальон — не платиновый, а золотой, а цепочка была из железа. На медальоне было выгравировано испанское слово SIEMPRE, что означает всегда или навсегда.
Женщина заговорила со мной:
— Hola. Me llamo Rosella.
Испанский. Этот язык не был мне знаком по умолчанию. Я был запрограммирован, чтобы говорить по-английски. Но сразу понял ее слова — как и надпись на медальоне.
— Привет. Меня зовут Розелла.
И я опять не понимал, как мне это удалось.
Позже она рассказала мне, что маленький прибор, похожий на сороконожку, который забрался ко мне в голову, называется «запальником». Он включил мои знания. Знания, которые были в меня заложены. Я был запрограммирован знать все. Я знал, что нахожусь на планете под названием Земля, имеющей обширный водный ресурс. Эта планета движется в космосе со скоростью 107 279 километров в час. Я знал, что Вселенная, в которой мы находимся, тянется на миллионы, миллионы, миллионы, миллионы километров вокруг. Я знал состав воздуха. Мне было достаточно сделать вдох, чтобы определить количественное соотношение азота и кислорода. Я мог написать «Добро пожаловать домой» по-русски. Я знал, что я Эхо и что единственная задача Эхо — служить людям.
А еще я знал, что был прототипом. Только прототипам требовался «запальник», потому что они были первыми в своем роде. Конвейерные Эхо были копиями прототипов. Если компании требовалось реплицировать [15] Эхо, они могли это делать бессчетное количество раз, не применяя ни единого «запальника».
Розелла улыбалась мне. Интерпретировать улыбку сложнее, чем слова. Особенно учитывая то, что она улыбалась сквозь слезы.
— Y tú te llamas Daniel. [16]