Но красота — это нечто большее. Это нечто глубинное. Скрытое в любом живом существе. Нечто, что видят далеко не все. И однажды рассмотрев красоту, они уже видят ее повсюду, потому что, как говорили в старину поэты, красота бесконечна. Красота соединяет человека с вечностью.
Красота не принадлежит машинам. Она не принадлежит Эхо. И все же в этом парне она была, хотя ее было так же сложно заметить, как крошечную складку, на мгновение появившуюся на его лбу.
— Мне так жаль, — сказала я ему. — Что произошло? Почему тебя оставили в сознании? Почему не выключили? Это же пытка. Ты чувствовал боль. Считается, что ты не способен ее ощущать, но любой, кто слышал твои крики, знал, что тебе больно. Прости.
Дэниел надолго закрыл глаза, а когда снова поднял веки, оказалось, что он смотрит на меня. Но это был не тот мальчик Эхо, который спас мне жизнь. Тот, прежний, исчез. Растворился. Абсолютно. Его там не было.
— Пожалуйста, скажи что-нибудь. Что угодно. Просто говори. Я знаю, что ты меня слышишь.
Я не могла ничего сделать, но чувствовала ответственность за него. Когда кто-то спас тебе жизнь, ты должен ему целый мир. Я коснулась его кожи.
— Ты сказал мне, что встречал Алиссу и что тебя создала женщина по имени Розелла Маркес.
Он снова моргнул.
— Ты хотел мне что-то рассказать об Алиссе. И о дяде Алексе.
Он пристально смотрел на меня, но было сложно сказать, что он на самом деле видел. Внезапно я смутилась.
Его губы зашевелились. Он пытался заговорить.
— Кто ты? — произнес он пустым, бездушным и абсолютно спокойным голосом.
Меня охватило странное чувство. Я чувствовала облегчение, что он хоть что-то сказал, но, с другой стороны, его слова меня расстроили.
— Я Одри Касл. Племянница мистера Касла. Моих родителей убила Эхо по имени Алисса. Ее сделали в «Семпуре», а не в «Касл».
А потом я прошептала:
— Я подозреваю, что в живых я осталась только потому, что меня используют. Я могу помочь ему победить «Семпуру», — и только сказав это, я вдруг с ужасом осознала, что это правда.
Дэниел опять нахмурился. Казалось, он пытается заново научиться человеческой речи. Слегка повернулся ко мне — и это небольшое движение причинило ему огромную боль. Он вздрогнул. Не задумываясь, я осторожно коснулась рукой его лица.
— Не волнуйся, — сказала я. — Мне жаль, что я причиняю тебе беспокойство. Я не хочу тебя тревожить, ты спас мне жизнь.
Мне вспомнилось стихотворение — одно из маминых любимых. Глядя на него, я пыталась представить, что он чувствует, и первая строчка стихотворения возникла сама собой:
— Я есмь — но что я есмь, не знаю; слово / забыто, как я сам для всех забыт… [19]
Его глаза перестали быть такими чудовищно пустыми. В них появилась грусть. Я не знала, что было лучше — грусть или пустота. Я вспомнила тот день в его комнате. Я вспомнила, как он держал меня на руках. Вспомнила его теплое дыхание и нахлынувшие на меня чувства, которые я не должна была испытывать.
А потом я поцеловала его.
Я прильнула к нему и нежно поцеловала в губы.
Это не был романтический поцелуй из глупых фильмов. Это был поцелуй, который ты даришь кому-то, о ком заботишься. Я знала, что уже однажды ошиблась в нем. Знала, что он растерян и ему больно. Знала, что из-за меня он пошел на огромный риск. И все это время пытался меня защитить. В тот момент он был единственным в целом мире, кто меня поддерживал, и я хотела вернуть его к жизни и подарить ему немного заботы.
Я изменилась. Я испытывала чувства к тому, кто технически был машиной. Если машина может развиться до такой степени, чтобы стать почти человеком, значит, и человек может развиться до такой степени, чтобы это понимать. Может быть, это и есть взросление: меняется образ мыслей, сознание становится глубже и ты готов признавать ошибки.
— Ты не такой, как остальные, — сказала я. — Ты отличаешься от них. Ты способен заботиться. Ты чувствуешь боль. Но когда-нибудь ты сможешь почувствовать столько нового и прекрасного… Обещаю тебе.
Он прошептал:
— Одри.
Дэниел знал мое имя. Мое сердце готово было разорваться, ведь я понимала, что помогаю ему вернуться.
Он выглядел так, будто готов был опять заговорить. И он сделал это.
— Он изменил Алиссу, — я не была уверена, что правильно расслышала.
— Что? Что?
Дверь распахнулась, и дядя снова появился на пороге.
— Ну, хватит, голубки, — сказал он. — Время прощаться. Не думаю, что вы еще когда-нибудь увидитесь!
Дядя Алекс проводил меня в комнату и ушел, заперев дверь. А я осталась сидеть там, закрыв глаза. Как же я себя ненавидела! Я была во власти предрассудков: судила о Дэниеле по тому, что знала об Алиссе и что говорил папа.
Папа. Я вспомнила, что он сказал, когда я видела его в самый последний раз.
— Чудовища ничем не отличаются от нас. Никто не просыпается с мыслью, что он чудовище, даже если уже стал одним из них. Ведь изменения происходят постепенно…
Теперь я поняла, что он говорил о дяде Алексе. А еще я поняла, что не могу просто так сидеть взаперти. Поэтому я встала и пошла к двери.
— Откройся, — скомандовала я.
Никакой реакции.
— Откройся.
Ни малейшего движения.
— Я приказываю двери открыться. Дверь, откройся. Дверь, откройся. Дверь, откройся, откройся, откройся…
Я вспомнила слова Лины Семпуры, обращенные ко мне:
— Открой глаза, девочка. Открой глаза.
На двери была ручка. Старинная и вычурная, оставшаяся с тех времен, когда двери открывали рукой, а не голосовыми или мысленными командами. Я попыталась повернуть ее, но у меня ничего не получилось. Дверь казалась старой, но на ней был установлен электромагнитный замок, и никакой физической силы не хватило бы, чтобы его открыть.
Дядя Алекс меня запер.
Я начала колотить в дверь:
— Выпустите меня! Выпустите меня отсюда!
Никто не пришел. Через некоторое время я услышала, как Яго позвонил по внутренней телефонной связи. Очевидно, он наблюдал за мной из капсулы в своей комнате.
— О, боже, — раздался злой смешок десятилетнего мальчишки, — похоже, ты застряла.
Он похихикал еще немного. Наверное, думал, что сказал что-то очень остроумное.
— Тебе придется подождать, пока твои волосы отрастут до земли. Тогда явится рыцарь, заберется наверх по твоим косами и спасет тебя. Ха! Можно подумать, рыцарю нужна такая чудила, как ты.