— У меня, конечно, есть и другие, но эти будут в центре экспозиции в «Галери Фортен».
Но ее никто не слушал. Все смотрели на картины. На одну, на другую, на третью. Гамаш на секунду отошел назад, чтобы оценить живопись.
Три портрета, с которых на него смотрели три пожилые женщины.
Одним из них был, конечно, портрет Рут. Тот самый портрет, который и привлек внимание Дени Фортена. Тот самый, который понравился ему настолько, что он предложил организовать эту беспрецедентную выставку. Тот самый, о котором говорил мир искусств от Монреаля до Торонто, от Нью-Йорка до Лондона. Говорили о новом таланте, сокровище, открытом на просторах Восточных кантонов Квебека.
И вот теперь этот портрет стоял перед ними.
Клара Морроу изобразила Рут в виде пожилой, всеми забытой Девы Марии. Злющая, безумная Рут на портрете была исполнена отчаяния и тоски. Тоски по прожитой жизни, по упущенным возможностям, по утратам и предательствам, реальным и вымышленным, созданным ею самой и другими людьми. Тощими руками она цеплялась за грубую синюю материю шали, которая соскользнула с одного ее костлявого плеча, обнажив обвисшую кожу — словно что-то высохшее и пустое.
И в то же время портрет светился, наполняя комнату лучиками света, исходящими из ее глаз. Ожесточенная, безумная Рут видела впереди что-то находящееся далеко-далеко, но приближающееся. Скорее воображаемое, чем реальное.
Надежду.
Кларе удалось передать то мгновение, когда отчаяние превращается в надежду. То мгновение, когда начинается жизнь. Ей удалось каким-то образом изобразить благодать.
У Гамаша перехватило дыхание, он почувствовал жжение в глазах. Моргнул и отвернулся, словно увиденное ослепило его. Он заметил, что и все остальные в комнате разглядывают портреты, черты их лиц в свете свечей смягчились.
На следующем портрете была изображена мать Питера. Гамаш был знаком с ней и, увидев раз, уже не мог забыть. Клара изобразила ее смотрящей на зрителя. Не вдаль, как Рут, а на что-то находящееся вблизи. Очень близко. Ее седые волосы были собраны в свободный узел, лицо испещрено сетью морщин, словно стекло, треснувшее, но не распавшееся. Она была белая, розовая, здоровая и красивая. Ее спокойная, мягкая улыбка доходила до самых ее нежных голубых глаз. Гамаш почти ощущал запах гигиенической пудры и корицы. Но в то же время этот портрет вызывал у него какое-то беспокойство. И вдруг он понял почему. Ее слегка вывернутая наружу рука. Пальцы словно выходили с холста. Касались его, Гамаша. У него возникало ощущение, что эта мягкая, красивая пожилая женщина сейчас прикоснется к нему. А если она сделает это, то он испытает такую печаль, какой не знал за всю жизнь. Познает ту пустоту, в которой нет ничего, даже боли.
Она вызывала отторжение. Но он ничего не мог с собой поделать — она одновременно притягивала его. Так человека, который боится высоты, тянет к краю пропасти.
Изображенная на третьем портрете пожилая женщина была ему незнакома. Он никогда ее не видел. Он подумал, что это, вероятно, мать Клары. Было в ней что-то отдаленно знакомое.
Гамаш присмотрелся внимательнее. Клара писала красками людские души, и он хотел понять, что это за душа перед ним.
Женщина смотрела счастливым взглядом. Улыбалась, оглянувшись через плечо на что-то очень интересное. На что-то очень важное для нее. На ней тоже была шаль, красная шаль из старой грубой шерсти. Она казалась человеком, который знал богатство, но внезапно обеднел. Но, судя по ее виду, это не имело для нее значения.
«Интересно, — подумал Гамаш. — Она движется в одном направлении, но смотрит в другом. На то, что находится у нее за спиной». От женщины на портрете исходило поразительное ощущение томления. Гамаш понял, что этот портрет вызывает у него желание придвинуть поближе кресло, налить чашку кофе и смотреть на него остаток вечера. Остаток жизни. Это было соблазнительно. И опасно.
Он с усилием оторвал глаза от портрета и обнаружил, что Клара стоит в темноте и наблюдает за реакцией своих друзей, разглядывающих ее творения.
Смотрел и Питер. С выражением нескрываемой гордости.
— Bon Dieu, — произнес Габри. — C’est extraordinaire. [28]
— Félicitations, [29] Клара, — сказал Оливье. — Боже мой, какая великолепная живопись. У тебя есть еще и другие?
— Ты хочешь знать, не нарисовала ли я тебя? — спросила она и рассмеялась. — Non, mon beau. [30] Только Рут и мать Питера.
— А это кто? — Лакост указала на портрет, который разглядывал Гамаш.
Клара улыбнулась:
— Не скажу. Вы должны догадаться.
— Это я? — спросил Габри.
— Да, Габри, это ты, — кивнула Клара.
— Правда? — Он слишком поздно заметил ее улыбку.
Самое забавное, что это вполне мог быть Габри. Гамаш снова посмотрел на портрет в пламени свечей. Не физически, а эмоционально. В портрете было счастье. Но было и что-то еще. Что-то не совпадающее с Габри.
— Так, где тут я? — спросила Рут и, хромая, подошла к портретам.
— Ты — старая пьяница, — сказал Габри. — Вот где ты.
Рут уставилась на свою точную копию:
— Не вижу. Больше похоже на тебя.
— Ведьма, — пробормотал Габри.
— Педик, — бросила она в ответ.
— Клара изобразила тебя в виде Девы Марии, — объяснил Оливье.
Рут подалась поближе и покачала головой.
— Дева? — прошептал Габри Мирне. — Судя по всему, затраханные мозги не в счет.
— Кстати… — Рут скользнула взглядом по Бовуару. — Питер, у тебя найдется листик бумаги? Во мне рождаются стихи. И вот еще: как по-твоему, допустимо ли в одном предложении присутствие слов «задница» и «жопоголовый»?
Бовуар поморщился.
— Просто закрой глаза и думай об Англии, — посоветовала Рут Бовуару, который, вообще-то, думал о ее английском.
Гамаш подошел к Питеру, не сводившему глаз с картин жены.
— Ну как вы?
— Вы хотите узнать, не возникает ли у меня желания исполосовать их в клочья бритвой, а потом сжечь?
— Что-то в этом роде.
У них уже был похожий разговор, когда стало ясно, что Питеру вскоре придется уступить жене свое место лучшего художника в семье, в деревне, в провинции. Питер пытался противиться этому, но не всегда успешно.
— Я не смог бы ее сдержать, даже если бы попытался, — сказал Питер. — А пытаться я не хочу.
— Ну, есть все же разница между «сдержать» и «активно поддерживать».