Осенью 1992 года в «Крестах», изначально рассчитанных на тысячу заключенных, сидели почти семь тысяч человек, но среди них ни одного вора в законе не было. Воры вообще редко попадали в эту тюрьму в последнее время. Поэтому, конечно, появление Барона стало для части зеков настоящим событием. Правда, не для всех. Большинство сидевших в «Крестах» бандитов отреагировали на новость в лучшем случае равнодушно. Они не признавали ни воровского закона, ни воровских традиций, а самих воров считали дармоедами. Так уж сложилось – в Питере уже много лет не было воровской власти, а развитие организованной преступности пошло не по старому, обозначенному законниками направлению, а по новому: бандитско-гангстерскому. Поэтому даже Антибиотик, взявший под себя несколько городских группировок (собственно, он их не столько взял под себя, сколько сам выпестовал и вырастил), не любил вспоминать свое воровское прошлое… Но блатарей (пусть и некоронованных) в Петербурге все равно оставалось много, они бандитов по большей части ненавидели и точили ножи, ожидая своего часа, а в том, что он наступит, мало кто из них сомневался… Эти бандиты новые – они как пришли ниоткуда, так и уйдут в никуда, потому что корня за ними нет… А воры – воры всегда были… И есть. И будут. Воры себя еще покажут…
Спавший на нарах Федора (судя по татуировкам, этот мужик уже отдыхал пару раз на даче у хозяина) Барон никогда не принимал активного участия в интригах меж бандитами и ворами – он был уже слишком стар, а до того, как состарился, всегда считался волком-одиночкой. Ему все равно было, кого ставят смотрящим в городе, кому доверяют общак. Сам Юрий Александрович никогда к власти не стремился и даже бравировал этой своей позицией… Правда, незадолго до последнего задержания задал себе старик беспощадный вопрос: «А не оттого ли, что такие, как я, от власти отворачивались, подобрали ее такие, как Витька Антибиотик?» И не нашел Юрий Александрович на этот вопрос ответа, который мог бы его успокоить. Антибиотик…
Старик проснулся, словно от толчка. Ночь еще не кончилась, в камере было душно, зеки похрапывали и вскрикивали во сне. Юрий Александрович вытер со лба холодную испарину и вернулся к тем размышлениям, которые не давали ему покоя даже во сне. Даже ночью в тюрьме не бывает по-настоящему тихо – разносятся перестуки бодрствующих зеков, кто-то перекрикивается, бухают тяжелые шаги контролеров за дверьми…
Барон ничего этого не слышал, он лежал на спине, глядя в потолок прищуренными глазами, и думал: «А может быть, все-таки отдать „Эгину“ этому Колбасову? Хотя при чем здесь Колбасов – он просто кукла, за ним наверняка люди покруче стоят… Кто? Витькин здесь интерес, не иначе… А Колбасов всей темы не знает… За ним стоят Витька с Монаховым… Может быть, еще Амбер… Гадская история получилась, мутная… Далеко пошел Витек и еще дальше пойдет, если кто-нибудь не остановит… Сколько же мусоров у него на пристяжи? Как время изменилось… Раньше такого не было… Умно заплел все Антибиотик, сам живет и другим дает… Спонсор хитрожопый… Ему, сучаре, с его деньгами сейчас поближе к властям держаться надо, к закону их… А где закона не хватать будет – выправят закон, были бы деньги… Ну так что, отдать Витьке „Эгину»? Меня-то он кончит, после того как до картины доберется, но хоть на воле помру. Жизнь ведь все равно прошла, и прошла неплохо… Предположим, соглашусь я на выдачу – все равно они меня к тайнику одного не отпустят, испугаются, что я хитрость какую-нибудь удумаю… А тайник на даче, которая на Ирину записана… Значит, как только я их к тайнику приведу, они через пару часов все об Ирине знать будут… Витьке лишние свидетели не нужны, а работать его псы быстро умеют – уберут и меня, и Лебедушку мою… Берег я тебя, да не уберег, втравил в блудняк кровавый… Чуть-чуть не хватило, чтобы оградить тебя от этого мира сучьего… Нет, нельзя им отдавать картину и обещаниям верить нельзя – плюнут они на свои обещания и разотрут… Все, об этом больше не думаю… Надо что-то хитрое найти… Такое, чтобы и мусора зубами щелкнули, и чтобы Витьку через фуфел [95] бросить. Думай, Юра, думай… Думай!!!»
Барон всегда отличался нестандартным мышлением, умением найти необычное решение задачки. Впрочем, среди воров коронованных дураков и слабаков практически не встречалось – кому бы в голову пришло на дебила корону напяливать? Так что думать и анализировать Юрий Александрович умел. Но сейчас он не просто размышлял – он напрягал свой мозг, выжимал из него все, что можно, как летчик, сжигающий в форсаже остатки топлива, пытаясь увести из-под огня свою машину…
«Так, Юрка, давай еще раз… Они думают, что приконтрили меня, к стенке прижали… И все козыри – у них… Все? Быть такого не может… Чего эти мрази испугаются? Скажем, если подохну я сейчас, в „Крестах», не сказав им ничего? Радости им немного будет, но если Витька за всем этим стоит – он ведь не успокоится, будет вокруг моей могилы кружить, пока на Ирину не наскочит… Нет, помирать нельзя… А чего Антибиотик на зоне всегда боялся? Братвы… Да-да, той самой братвы, которую он всегда за быдло держал… Боялся, что однажды делишки его – интриги и крысятничество сучье – на свет Божий вылезут… И тогда братва не простит… Так, теплее уже… Что в „теме“ с „Эгиной“ главное? Тайна… Наверняка обо всей этой афере человек пять знают, не больше… Все ведь считают, что в Эрмитаже подлинник висит… Вот и Колбасов этот на копию меня колет… Хорошо… Значит, что им будет как заточка в сердце? Гласность… Нужно гласности все предать… Тогда и картину спасти можно будет, и Витьку спалить (он ведь, в „тему“ с „Эгиной“ вписываясь, – стихушничал наверняка, коллективу не сказал ничего), и от Ирины беду отвести… Только как же это сделать? Как?!»
Барон чувствовал, что почти нашарил тропку, ведущую к выходу из тупика, но в это мгновение словно камень опустился ему на грудь – давил и давил проклятый из легких остатки воздуха…
«Господи, тяжело-то как… Что это со мной?.. Ира-Лебедушка моя… Нельзя, нельзя волю болезни дать… Я спасти тебя должен… Ира… Больно как… Больно!..» Старик вдруг увидел пришедшее откуда-то из темноты лицо матери – прекрасное и счастливое, каким помнил его Юрка из далекого детства… Мама что-то говорила и, казалось, звала сына – туда, где не будет уже грязи и подлости, где всегда светло и легко…
«Мама… Подожди, мама… не могу я сейчас… Подожди немного… Мне так плохо было без тебя, мама… Но подожди…»
Юрий Александрович уже не услышал страшного хрипа, рвавшегося из его горла, не увидел он, как метнулся к его нарам с пола Федор, не почувствовал, как сильные пальцы рванули с треском рубаху на его груди…
Федор же, обнажив Барону грудь, припал к ней ухом, потом вдруг дико выматерился и, прыгнув к двери, заколотил в нее ногами:
– Санитара! Санитара давай! Заснули, падлы?!! Барон помирает!!! Санитара давай, санитара!!!
Неугомонный бычок из Череповца подскочил на своих нарах и спросонок попробовал что-то вякнуть – не дошло до него, видно, чему этот странный старик научить его пробовал…
– Эй! Заткнись! – только и успел гавкнуть Зубило. Не заметил он, как махнул кому-то рукой Федор…
Двое неприметных, тихих доходяг тенями скользнули к нарам стриженого, и заткнуться пришлось ему самому… А заткнувшись, упал парень головой на пол, да так неудачно упал, что шейные позвонки хрустнули… Нет, не зря ему Юрий Александрович про судьбу говорил, наверное, печать смертную разглядел на лице «тамбовца»… Так и не дождался Зубило посылочки с воли, той, что ему братки собирали… Застрянет посылка у верного «тамбовского» опера Юры Клеменченко, который бандитам хорошую жизнь в «Крестах» делал. Юра рассудит просто – не пропадать же добру. Возьмет все себе, сам выпьет и закусит во помин души раба Божьего…