Покряхтел цыган: жалко было ему своего гвоздя да и нужен он ему был – повозку чинить, да только когда цыган от денег отказывался? Взял кузнец у солдат монеты, да в ту же ночь собрал жену, детей, покидал мешки в повозку да и сбежал из тех мест. То здесь, то там разбивал он свой шатер, то там, то здесь рыл себе яму под угли. Но никто не знал, почему не может он на одном месте долго работать.
А не мог он работать потому, что всегда, когда ковал гвозди, один из раскаленных гвоздей не остывал, светился как огонь и был горячее пламени. Напрасно засыпал его цыган землей, напрасно лил на него воду. Что оставалось делать цыгану? На возок, да и бежать без оглядки.
Так и бродим мы по всему свету и не можем остановиться – иначе уйдет наша кровь в землю, чтобы остудить пылающие гвозди наших грехов. Таков наш закон.
А кто нарушит его, того племя с лица земли исчезнет, как дым от костра по ветру развеется. Глупые стали молодые ромы, думают, Бога обмануть можно. Понастроили домов каменных, поменяли живого коня на мертвое железо. Думают, если раз в год в поле шатры раскинут, обойдут запрет.
Ай, Девла! Горе таким ромам, нет у них будущего. Кровь испортится у них в жилах, вся в землю уйдет. Проклятую кровь земля притягивает, мир очищает. Все умрут от железа да от лихих болезней.
Цыганка замолчала и заново раскурила потухшую трубку.
Я тоже молчал, держа в руке заветный конверт.
– Слушай еще сюда. Я тогда была молодухой, женой баро из народа мугат. Ой, хорошей женой я была. Одного, двух, трех сыновей родила ему, а девочек мой муж не любил. Были у меня и дочки – как ширазские розы, хороши. Старшую отдали в соседнее племя – сын баро Махмуда посватался за нее. Неделю гуляли. Золотом молодых осыпали, золотом коней свадебных подковали. А младшую… – тут лицо цыганки исказила старая, неумолкающая боль. – Младшая…. ай, чтобы земля выплюнула кости того, кто это сделал! Снасильничал ее сын местного партийного. Нет на него управы. А девчонке четырнадцать было. Взял муж нож, зарезал насильника, смыл кровью позор. А дочку… Дочке тоже смерть полагалась: такой наш обычай. А пока заперла я ее на женской половине, сама плачу, почернела вся. Никто о нашем позоре не знает, и мужа моего не нашли: зарезал он свинью эту в поле, ночью, когда тот на свой виноградник на новых жигулях поехал. Машину отогнал в степь, там день копал с братьями – закопали машину. Менты подумали: парня убили из-за машины. Птицы только и видели, как муж копал яму. А сукин сын этот, видно, отцу ничего не рассказал: думал, и так с рук сойдет.
А куда опозоренную денешь? Неделю думал муж, а потом сказал: «Жена, надо убить Тамилу. Нет ей доли цыганской, а другой и не надо».
Я как стояла, так и упала. Мужа за ноги обнимаю, плачу, сапоги ему целую. «Крепко мое слово, – говорит. – Но ради тебя, матери моих детей и хозяйки в моем доме, вот такое условие ставлю. Если кто за неделю просватается к ней, зная о ее позоре, да заберет ее в дом свой как жену по людскому обычаю, будет она жива. Отдам такому, хоть и переступлю через закон отцов и дедов. Но если ты кому слово скажешь – отрежу тебе язык вот этим ножом, которым еще мой прадед кровь выпускал на волю». Сказал так и ушел. А я осталась на полу лежать.
Делать нечего, передала дочери волю отца. Она ничего не ответила, не заплакала, только голову склонила да ушла к себе в закуток. «Буду, мама, приданое шить», – говорит. А у меня сердце кровью исходит. Никого не любила я так, как мою звездочку, мою радость.
Из глаз цыганки на старый фартук упали две слезы.
– Вот три дня из семи проходят. Дочка сидит, подшивает одежду к свадьбе. Я уж думаю: все, ум моя бедная потеряла. При ней не плачу, а сама зайду за пристройку, где у нас кони стояли, и плачу. Ночью не выдержала, в поле ушла. Бьюсь головой о землю, у Бога спасения прошу. И так каждый день.
На пятый день, к вечеру, открывается калитка и заходит… Ой, чаво, заходит мужчина, настоящий вайда 55. На груди у него знак висел, в расстегнутую рубашку видно. Не простой человек – крысолов из настоящих. С ним еще двое – непростые тоже, видно. Зашли, баро спросили.
А наше племя пятьсот лет уже на двух конях ездит. Одной рукой мы крыс ловим, другой – выпускаем. А все знаешь отчего? Дай расскажу. Много лет прошло с тех пор, много цыган в другой мир перешло, было это вскоре после того, как проклял нас Девла. В степи кочевали мы тогда, далеко отсюда это было. Огонь в степи где возьмешь? Возили мы с собой огонь в глиняном горшке, возили с собой и пищу ему. И вот однажды выпало огонь сторожить одному найко, цыганенку, по-вашему. А он возьми и засни. Огонь потух. Встали братья, чуть не забили его кнутовищами до смерти. Женщины кричат, дети плачут, все лица себе в кровь разодрали. Горе какое: где в степи огонь взять? Тогда собрали суд и постановили: идти парню огонь искать. Если не найдет – пусть и не возвращается: умер он для своего тупар, табора, значит.
Взял найко шапку, кнут, немного лепешек и пошел. День идет, ночь идет, идет, куда солнце садится, потому что вышел он с той стороны, где оно всходит. И вдруг разразилась буря. В степи так часто бывает: налетит ветер, нагонит тучи и хлынет ливень стеной.
В степи укрыться негде. Да пересекал путь парню ручей. Набух от ливня, вышел из берегов, понес мусор да траву. Вдруг найко видит: несет ручей кочку, а на ней большая черная крыса – вымокла, пищит, вот-вот утонет. Крысы вообще плавают лучше людей, а с этой, видать, что-то не так. Ну, парень ни с того ни с сего пожалел крысу. Все ж, подумал, тварь Божия. Видать, когда сам хлебнешь горя, то и других жалеешь. Спас он зверька. А тот и вправду плыть не может, обе передние лапы у него перебиты. Ну, парень нашел прутики, оторвал кусок рубахи, вправил крысе лапки. Небось не все у него с головой было в порядке, да как потом все обернулось-то!
Взял он крысу на руки, а та как понимает все: юрк ему за пазуху и молчит, пригрелась. Найко идет, еле ноги переставляет: и еда кончилась, и воды нет – солнце сверху опять палит. Ну, думает, смерть моя пришла. Лег, подложил кнут под голову да и заснул. Просыпается от того, что его будит кто-то. Открывает глаза, а перед ним парень сидит, молодой, красивый, только с руками у него что-то и голый весь. Испугался найко, думает, гуль 56 перед ним. Сейчас кровь его пить будет. А чужак говорит:
– Ты меня не бойся. Я король крыс. Зовут меня Яг. Ты мне жизнь спас, и я тебе помогу. Говори, что тебе надо.
Испугался парень. На древнем языке «яг», или «йег», значит «проклятый», а делать нечего. Вида не подал.
– Мне бы огня, да в свой табор вернуться, – отвечает парень. А сам за спиной охранительные знаки пальцем делает. От морока и злых духов.
– Будет тебе огонь. Вставай. Только делай все так, как я скажу.
И они пошли вдвоем. Вскоре Яг вывел парня к стоящему посреди степи дому с персиковыми деревьями. В очаге перед домом огонь горит. Навстречу им выбежали женщины и стали обнимать Яга.
Потом они увидели парня и спросили:
– Кого ты привел, Яг?
– Он спас мне жизнь. Накормите и переоденьте его, – велел Яг и ушел в дом. Три дня юноша ел пил и веселился в чужом доме, а потом пришел Яг.