– Пожалуй, – Эдик повернулся, и я снова им полюбовался. Хорош, паразит, хорош, как статуэтка или картина.
Словно читая мои мысли, Эдик согласно хлопнул ресницами.
– Знаешь, Серый, ты бы все-таки взял себя в руки. Сегодня действительно тот день, который может здорово изменить твою судьбу. Постарайся без фокусов, ладно?
– А что иначе?
– Ну почему ты все время ерничаешь? Ерничаешь и торгуешься, ерничаешь и торгуешься! Иначе – грохнут тебя и все! Ты что, тупой? Ты не понимаешь, что ни у отчима, ни у крысоловов уже нет выбора? Или ты пай-мальчик, который управляет, или управлять будет кто-то другой!
– Ладно, я понял.
– Тогда, – Эдик бросил взгляд на поблескивающий бриллиантами циферблат, – нам пора.
Летнее полнолуние самое страшное. Тоска сосет и сосет из сердца волю к жизни, все, о чем мечталось и забылось, возвращается, а мокрые от пота простыни липнут к телу. Такие ночи можно пережить вдвоем, но даже между влюбленными лунный свет возводит невидимую преграду, проникая в тайники души, куда нельзя заглядывать безнаказанно.
Билэт спал, отвернувшись к стене. Кловин лежала на спине и смотрела в распахнутое окно. Она перевела взгляд на мужчину, разделившего с ней постель. Спина спящего мерно подымалась и опадала в такт дыханию. В лунном сиянии серебрились едва заметные шрамы, покрывающие тело, поджарое, как у молодого волка. Билэт казался игрой лунного света, сладкой мечтой, вернувшись от которой, ощущаешь ядовитую горечь пустоты и одиночества, и она из последних сил цеплялась за эту мечту и твердила себе, что ради любви можно вынести все. Чья-то тень закрыла луну, крикнула ночная птица. Женщина вгляделась в ночное небо, а черная тень скользнула к земле в поисках добычи.
– Не спишь?
Кловин вздрогнула.
Ленивая рука легла ей на грудь, звякнули браслеты. Он устроился поудобнее и, обняв ее, снова заснул. Капризное дитя, что играет жизнями и судьбами тех, кого он, надменно скривив рот, называет жалкими человечками. Но печальный крик большой птицы, промелькнувшей за окном, вытянул из ее памяти слова рыцаря в черных латах.
Утром ее разбудил солнечный свет, бьющий прямо в глаза. Рядом с ней никого не было, значит, Билэт ушел, пока она еще спала. Кловин позвала служанку и велела подать завтрак в постель.
– Скажи, ты видела, как ушел господин?
– Видела, госпожа. Он приказал седлать Серого и уехал с дружиной.
– А когда будет, не сказал?
– Нет.
– И ничего не просил передать?
– Нет, госпожа.
– Ну, хорошо, иди.
Кловин поднялась с постели и подошла к окну. Утреннее солнце заливало пустой двор. Несколько кур, сбежавших из птичника, выискивали зерна в навозе, застрявшем в мостовой.
Уехал и ничего не сказал… Когда вернется – неизвестно. От света заныли виски, и, обхватив голову руками, она прислонилась к холодной стене.
За завтраком она слишком тщательно пережевывала паштет и пила вино из слишком глубокого кубка. Ну и пусть. Одевшись, она снова легла в постель, задумчиво разглядывая высокие своды опочивальни, как две капли воды схожей с ее комнатой в замке мастера Рэндальфа.
День не спеша отползал от нагретых стен, оставляя за собой пятна зелени и распустившихся желтых цветов. Кловин радовалась, что скоро стемнеет. Воздух быстро остывал, и она приказала принести жаровню с углем. К ужину она пересела в кресло и, не глядя в раскрытую книгу, уставилась на тлеющий огонь. Отужинала в зале и снова поднялась к себе. Тяжелые думы источили ее душу час за часом, день за днем. С головой укрывшись одеялом, она свернулась клубком и думала, думала. О ребенке, которого может никогда не увидеть, о крысоловах, об убитой сестре, о кривом кинжале мастера за поясом Билэта и о народе, приютившем ее. О том человеке, кому отдала себя. «Насколько человек может позволить себе увидеть зло, чтобы не утратить желания жить?» – на этот вопрос из книжки по схоластике она не могла ответить. Возможно, потому, что не была человеком.
* * *
Месяц спустя на исходе дня небольшой отряд всадников под проливным дождем въехал во двор. Лошади фыркали, трясли головами и месили копытами жирную чавкающую глину, обдавая грязью и водой насквозь промокших солдат.
Кловин, прячась за ставни, высматривала одного-единственного мужчину с откинутыми со лба волосами и прекрасным лицом, мокрым от потоков дождя. Какова бы ни была цель похода – он был неудачен, она сразу догадалась об этом по злым глазам Билэта. Неважно, что он смеялся сальным шуткам солдат, хлопая коня по лоснящейся от влаги и пота шкуре, – Билэт был в бешенстве, и его выдавали кривившиеся уголки рта да рваные жесты рук. От уставших лошадей валил пар, и даже здесь она чуяла острую вонь от конского пота, смешанного с кислятиной немытых человеческих тел. Мужчины спешивались, держа коней под уздцы, между ними, получая пинки и зуботычины, сновали слуги. Лошади в предвкушении овса и отдыха нервничали и огрызались друг на друга. То и дело жеребец Билэта пытался подняться на задние ноги, но каждый раз хозяин силой останавливал его, крепко удерживая повод рукой в кожаной перчатке и шепча что-то ласковое ему на ухо. С морды жеребца летели клочья пены, он зло косил на человека выпуклым лиловым глазом, обнажая покрасневшее полукружье белка. Наконец жеребец ухитрился лягнуть ближайшую лошадь. Та шарахнулась и попыталась ударить обидчика в ответ копытом. Не дотянувшись, она в сердцах тяпнула за ухо слугу. Солдаты заржали и наградили несчастного пинком под зад. Тот жалобно завопил, в ответ послышался дружный гогот.
Солдаты утирали грязные лица, снимали переметные сумки, следили за тем, как конюхи отводят лошадей под навес, где обтирают их соломой и проверяют копыта. Дружина была довольна, тяжелые тюки заносились в дом, сквозь ливень неслась веселая перебранка голодных, усталых, но победивших мужчин. Но Билэт с застывшей улыбкой на лице был страшен. Он посмотрел в ее сторону, и она испуганно шарахнулась от окна. Он пошел к крыльцу, и женщина вернулась поближе к огню. Дождь лил третий день, и каменный дом насквозь отсырел. Дрожа в ознобе, она куталась в меховую накидку. По ее приказу жаровню подвинули прямо к креслу, и иногда ее башмаки едва не горели, но она никак не могла согреться. Ее трясло в нервной горячке, и с пальца похудевшей руки то и дело соскальзывала королевская гемма.
Снизу послышались возбужденные крики и смех, грохот и звон посуды. Это ближняя дружина готовилась к пиру. Конечно, сначала они вымоются и переоденутся в награбленное, потом будут хвастаться и орать, затем позовут жонглеров и танцовщиц… Кловин поплотнее закуталась в лисий мех и уставилась на пламя. Так она сидела все последние дни – почти не шевелясь. Рядом в высоком шандале догорали свечи, драгоценный свиток небрежно лежал на подставке вместе с принадлежностями для письма. Ох, как это она не сообразила… Женщина вскочила и поспешно сунула пергамент в небольшую дорожную шкатулку, а ее, в свою очередь, засунула за огромный кованый сундук, заменявший шкаф и скамейку в ее покоях.