В здешних правилах поведения, установленных специально для высокородных, было заложено гордое презрение к плохой погоде.
Он вздохнул, встал, откинул в сторону какую-то ценную тряпку и начал усердно устраиваться в новом гнезде…
Обычно несложно было перебирать воспоминания. Из воспоминаний можно сложить головоломку, сказку, песню, сборник загадок. А если уж что-то объявлять злом, то праздники и приемы. Какой же это, с позволения сказать, праздник, когда у всех такие бесстрастные рожи?
Можно было только думать, шагая по улице, полутемной и мокрой, когда охрана прибавляла шагу, не давая остановиться. Он начал шипеть сквозь зубы какой-то мотив, услышанный во время танцев.
– Быстрее, господин… Прошу вас идти быстрее! – о боги, эти служащие скоро начнут его подталкивать. Безобразие какое.
Может быть, Варту тоже одолевала скука. Скука и тоска, пока не начались крики, что мы слишком много берем. Автоматика работает исправно – зачем руднику люди? Каждый занимается своим делом.
Он превращался в какую-то машину, пережевывающую одну и ту же информацию в десятитысячный раз. Ведь говорить с людьми приходится каждый день. А говорят они все меньше, и теперь – одно и то же… Полгода в тщательно охраняемой среде – башня, дворец, сад. Год он прожил среди придворных, спотыкаясь о словесные барьеры. Чувствуешь себя ребенком, которому никто ничего не объясняет. Отлучаться никуда нельзя. Полгода с редкими перерывами – среди машин. Рабочие молчаливы, слугам говорить с тобой не велено. Возвращение.
И даже неизвестно, что там, за морем.
Жизнь шла своим чередом, и чужое время проходило мимо него – здесь, в Аар-Дех, и в остальных городах, где не меркнет свет, где не меркнет свет…
Да.
Свет. Не меркнет, чтоб его.
Да.
Во дворцах.
Пятеро въехали в селение при родниках рано утром. У них был запыленный вид, но все говорило о том, кто они и кому они служат – и одежда, и птицы, у которых было одинаково синее оперение, и то, что они были одинаково вооружены – ружья, трубки и длинные ножи.
Старший разговаривал с людьми, не слезая с птицы, брезгливо глядя на тех, кто его встречал. Еще бы ему не кривиться – старейшина заперся в своем доме, а на переговоры послал жену и мать, которые, правда, умели считать. Ему было чего бояться.
Поблизости держалась сахри, девица из этих, безымянных – она необходима была при расчетах, не потому, что умела считать, а потому, что так было положено. Два десятка лет назад сахри была бы очень полезна при торговле или споре. Но кто теперь верит, что сахри может видеть правду? А по правилам положено, вот она и стоит. Без нее сделка незаконна.
Да, и если бы эти, в форме, пожелали не только отдохнуть и поесть – кто за ними присмотрит? Они будут задирать, а то и ловить за волосы твою жену? Твою дочь? Нашли дураков, как же! Так что пусть эта… стоит и смотрит. Может быть, гнев высоких гостей будет ей потом смягчен…
Все кончилось бы хорошо, если бы несколько дней назад здесь не побывали трое людей в еще более запыленной одежде и на разномастных птицах. Они потребовали дань, которая полагалась сегодняшним гостям, а если бы им попытались не отдать – забрали бы силой. Старейшина очень сильно раскаивался, но ничего не мог поделать.
– У меня записано – равнодушно сказал старший из пятерых. – Столько-то монет, столько-то цепей – из красного железа – и пять седел для наших птиц. Давайте, несите. Если вы прячете принадлежащее императору, не надейтесь на пощаду. У меня приказ.
– Мы не можем заплатить столько, – заголосила старуха.
– Тогда мы возьмем все.
Жена старейшины бросилась под ноги сборщикам и пустила слезу. За ней последовали остальные.
– У нас нет ничего, совсем ничего больше нет… – кричали они, валяясь в пыли. – Пощадите, господин! Ничего нет! Уже ничего не осталось!
– Ничего нет, а?
Немного рисуясь перед своими людьми, старший из пятерых отстегнул от седла короткое ружье.
– Хорошо. Тогда у меня приказ.
Слаженно и четко пятеро дали залп. Старуха и жена старейшины упали в пыль, и маленькие молнии заплясали над ними.
Безымянная сахри посмотрела на убитых и подняла руку, защищаясь. Может быть, человек в седле хотя бы испугается прежних правил до того, как…
И молнии растаяли.
У всех, кто выглядывал из окон, трясся от испуга, падал в пыль вниз лицом, страшно, сильно болела голова, а глаза горели, как от долгого плача. Поднялся долгий, невыносимый детский вой, и некому было зажать оборвышам рот. Некоторые старики попадали замертво.
Последний из приезжих умер в пустыне через два дня, не в силах понять, куда идет. Птица склевала его тело и осталась жить при родниках.
Сахри завизжала и пнула труп стражника. Деревенские в страхе выглянули из домов.
Она подняла на дороге оброненный сборщиком диск. Диск не ударил ее.
Я могу ловить и делать молнии, сказала она, и дети смогут то же. Все в нашей деревне и стране, только не в столице – принадлежат императору. Но я победила стражу и делала то, что может воплощение богини Ланн, хранящей железо. Значит, я не как вы! Я – Сэи-ланн! Я никому не принадлежу!
Все и раньше говорили ей это: что если она сахри, отверженная, то она никому не принадлежит и никому не нужна. Она обязана лечить людей в деревне, потому что умеет это делать, а деревня обязана ее кормить. Но никто не стал бы говорить с ней, как с настоящими людьми, до этого дня. А теперь она повторяла эти слова и смеялась.
Деревенские и боялись, и роптали, но только один смог кинуть камень, не долетевший до Сэиланн. Толпа боялась молний, ведь у Сэиланн не было ни ружья, ни тот-камня, но она и до того могла двигать железо, делать так, чтобы невыносимо болела голова, а теперь стала опасна. У старосты был шрам, который остался от раскаленного железа. Поэтому и детей у сахри было только двое. Испугается тебя, не пустит к себе – будешь ходить безумный, пойдешь – жена не простит.
Кормить ее и то становилось накладно, но деревне было от этого хорошо. Слабого мага кормят и попрекают куском, сильного – кормят и боятся. Хорошо, когда есть люди ниже нас.
Но боги, свежевылупившиеся, новенькие, как монетка, боги, часто относятся к людям, как пауки к скутам-многоножкам. Если и вправду ее теперь зовут Сэиланн, то она – богиня. Раньше она была личинка богини, как раньше многие до нее.
Сэиланн обрезала волосы – здесь о деревенских женщинах говорили, что у них не волосы, а шерсть, как у мелких зверей – и немедленно испугала этим соседок. Она надела красивую одежду стражников – на стражниках была красивая и почти чистая одежда, и сандалии, хотя никогда в жизни не обувалась. Старейшина вынес ей на вытянутых руках свое сокровище – большой тонкий платок. Затем она кликнула своих мальчиков, поймала ездовую птицу с синими перьями, оставшуюся от стражника, прицепила к ней деревенскую волокушу, собрала пожитки, и птица понеслась по дороге, поднимая пыль.