– Ну, слабо верится, чтобы такие выкрутасы удались, если бы у Кирюхи не было в доме Батмана сообщника, – задумчиво проговорила Алёна.
– Ты поразительно умная женщина. – Арнольд быстро повернулся и навис над ней. – Поразительно! Вот только слишком разговорчивая. Может, займемся чем-нибудь получше?
Она не ответила, а просто обняла его.
* * *
– Я раньше не слишком-то любил синема́. Подчеркиваю – раньше…
И Гришин-Алмазов посмотрел на Веру такими глазами, что Чардынину с Руничем стало неуютно, а Шульгин откровенно похохатывал: он знал, что диктатор – человек более чем решительный, а муж Веры Васильевны где-то там, в Москве… А впрочем, если Гришин-Алмазов всерьез даст волю своему сердцу, его не остановит и муж, сидящий на соседнем стуле!
– Конечно, интересно смотреть на движущиеся фигурки, ну и что же больше? В театре живая жизнь, в театре живые голоса, а здесь…
– Вот именно! – поддакнул Шульгин. – Случайная музыка случайного тапера, незамысловатый сюжет, угар чувств, а в результате – сумасшедший ажиотаж, чуть ли не массовый психоз… Как будто все зрители разом заболели какой-то сентиментальной горячкой! Как это получается?! Уму непостижимо… Только, ради бога, вы, Вера Васильевна, не обижайтесь!
Вера чуть улыбнулась. Она и в самом деле не обижалась. Наоборот, она очень любила такие разговоры. Она думала: если бы Голиаф остался жив, он мог бы сказать Давиду что-то подобное. Например: «Ты же мальчишка, ты ростом не вышел, а я богатырь, однако ты меня победил. Как это получилось? Уму непостижимо!» Голиаф – это все эти зрители, которые поначалу презирали синематограф, а потом склонились перед ним. Пустенькое развлечение полонило миллионы людей куда быстрее, чем, наверное, даже мечтать могли его создатели – братья Люмьер. Да и не ставили они перед собой такой задачи: снимать игровое кино. Они были документалистами… однако их последователи пошли далеко – дальше некуда, когда предложили человечеству великолепный заменитель театра, музыки и литературы – на одном белом экране. И еще Вера помнила, как ее познакомили на каком-то приеме с Александром Блоком, и великий поэт гениально просто, хотя и не без тоски сказал:
– Синематограф – это забвение.
И это было самое точное определение из всех, которые Вера когда-то слышала. Ведь и сама она забыла с его помощью себя прежнюю – толстенькую девочку из Полтавы, которую мама с любовной насмешливостью называла «Полтавской галушкой», забыла себя – верную жену своего мужа, любящую мать двух дочек… нет, не насовсем, а на то время, пока снималась в той или иной фильме. Точно так же и зрители забывали свои беды и заботы – не навсегда, а лишь на то время, пока смотрели ту или иную фильму.
Гришин-Алмазов, который не сводил с Веры глаз, сразу почувствовал, что мысли ее улетели куда-то далеко, что теперь он над нею не властен. А ведь он был диктатор в полном смысле этого слова! И он вернул Веру из мира ее грез самым действенным вопросом:
– А как так случилось, Вера Васильевна, что вы стали сниматься в кино? Вы же не играли до этого в театре?
– Нет, конечно, нет, – расхохоталась она. – Я только мечтала о балетной сцене, но меня бабушка в балет не пустила, говорила, что это неприлично – появляться перед мужчинами с голыми ногами, позволять им обнимать себя, хотя бы на сцене, и задирать ноги.
Повисла минутная пауза, и Вера могла бы поручиться, что все они вчетвером – Гришин-Алмазов, Шульгин, Чардынин и она сама – подумали об одном и том же. О том, сколько раз на экране ее обнимали и целовали разные мужчины, спускали платье с ее плеч или задирали его так, что ее изумительные ноги были всем видны. А открытки с рискованными сюжетами?! Согласитесь, узреть такую красоту в нижнем белье или в мужском костюме – это будоражило воображение! О нет, конечно, никакой порнографии: в них присутствовал именно тот налет фривольности, который необходим, чтобы возбудить интерес к актрисе, а значит, и к фильмам, в которых она будет играть. Само собой, открытки были рассчитаны не только на мужчин, но прежде всего на женщин-покупательниц: ведь именно женщины – приказчицы, курсистки, конторщицы, гимназистки, пишбарышни [23] , телефонистки, горничные – составляли большинство в зрительных залах. Сказки о красивой любви с налетом некоей неприличности украшали их будни и поэтизировали прозу жизни… и заставляли мечтать о тайном грехе, об адюльтере…
Момент неловкости весьма ловко рассеял Чардынин.
– Вы не поверите, господа, – воскликнул он, – но когда Вера Васильевна решила попробовать себя в кино и пришла в киноателье Тимана и Рейнгарда, ей дали от ворот поворот!
– Не может быть! – воскликнул Шульгин.
– Мне кажется, они ослепли, – тихо промолвил Гришин-Алмазов. – Вы шутите, господин Чардынин?
А между тем Чардынин вовсе не шутил!
Как-то раз помощник Владимира Гардина, ведущего режиссера «Тимана и Рейнгарда», посмотрел в окно и, поправив пенсне, сказал:
– Мать честная… какая потрясающая красавица переходит дорогу! Держу пари, она идет к нам и хочет, чтобы мы ей дали роль.
Гардин хмыкнул. Держать пари в этой ситуации мог только полный дурак. Все красавицы, с некоторых пор появлявшиеся на Тверской-Ямской близ Александровского вокзала [24] , держали путь именно в киноателье и мечтали получить роль, чтобы сняться в очередной фильме. Беда только, что практически все уходили обратно не солоно хлебавши.
– Блондинка или брюнетка? – спросил Гардин от нечего делать.
– Брюнетка, – ответил помощник. – Да какая!..
Женщина вошла в кабинет, и Гардин даже присвистнул – это и в самом деле оказалась редкостная красавица. И имя у нее было весьма подходящее для звезды экрана – Вера Холодная. Даже псевдонима придумывать не надо! Но…
– Боже, какая красавица! – сказал Тиман (один из двух китов, на которых держалось киноателье), посмотрев первую кинопробу Веры. – Но она никакая не актриса. Только и умеет, что глазами водить из стороны в сторону. Не спорю, она делает это хорошо. Однако нам нужны не красавицы, а актрисы! Пусть убирается.
– Милая деточка, – передал добродушный Гардин неудачливой дебютантке смягченный вариант мнения дирекции, – с этими глазками вы станете кем угодно, только не киноактрисой. А впрочем, можете попытать счастья у Ханжонкова. Видите ли, Тиману нужны актрисы, а Бауэру нужны красавицы… Так что желаю удачи!
И обворожительная молодая дама со звучной и вполне синематографической фамилией отправилась в поисках удачи к Евгению Францевичу Бауэру, ведущему режиссеру киноателье «Ханжонков и К°», самой преуспевающей русской кинофабрики.
Гардин очень точно определил сущность этого режиссера: Бауэр был поклонник красоты и сущий эстет. Он воспринимал актера прежде всего как великолепно одетый манекен, движущийся в созданных им несусветно-красивых декорациях, среди тщательно отмеренных полутеней и до микрона выверенных лучей света. Именно такой режиссер и нужен был Вере Холодной, которая, увы, и в самом деле ничего не умела, кроме как «водить глазами из стороны в сторону».