Я, русский, пел украинскую песню. Оплакивал Одессу, город, к смерти которого в душах людей я и сам, признаюсь, приложил руку. Оплакивал город своего детства, который никогда уже не будет прежним.
А когда я закончил петь, все молчали.
Пламя рвалось к небесам, и Карл, здоровила-пулеметчик, который в одиночку тягал наш «МГ-42», вдруг встал на ноги с недопитой бутылкой и начал лить спиртное в пламя. Пламя взревело, почувствовав добычу, и лизнуло его руки, а он, не чувствуя этого, продолжал его кормить. Мы тоже повскакивали – он был так пьян, что мог упасть в костер.
– Чертовы арабы! – взревел Карл, глаза его налились кровью. Он поддел крюком низенького Микаэля, нашего снайпера, и попробовал зацепить меня, но я был не так пьян и проворнее. Я перехватил руку и взял его на прием. – Полицай! – взревел Карл.
– Успокойся!
Мы оттащили его от костра, чтобы не наделал бед.
– Успокойся! Нет полицай!
– Чертовы арабы! Чертовы мусульмане! Дайте пулемет! Пу-пу-пу!
Подскочил Микаэль – он оказался столь сообразителен, что притащил еще палинки.
– Успокойся, Карл. Вот, выпей…
Норвежский гигант сделал два глотка и богатырски захрапел. Мы потащили его в палатку. И когда укладывали, я заметил, что его руки совсем не обожжены. Как будто огонь прикоснулся к ним, но не сжег…
Мы вернулись к костру, но настроение от пьяной выходки Карла было испорчено, да и выпили уже достаточно. Доев мясо, решили ложиться спать.
Перед тем как идти в палатку, я сходил в туалет. Просто отошел в темноту, подальше, расстегнул штаны. А когда застегивал, почувствовал, что кто-то стоит рядом.
Рука скользнула к кобуре.
– Это я, русский. Не надо.
Это был Микаэль. Невысокий, молчаливый, крепкий немец за сорок. Я был сильно удивлен, что он находится здесь, – комплекс вины в немцах воспитывают с детства, доходит до того, что, если надо поднять руку, они никогда не поднимут правую. Просто чтобы не подумали. Бедная Германия… Она стала богатой, как никогда, неприхотливые, трудолюбивые, изобретательные и аккуратные немцы завоевали весь мир своими товарами, сделав то, что не смогли сделать деды своим оружием. Немецкое – значит, качественное, это знают и в Восточной Европе, и в России, и в США – везде. Мы покупаем все, от автомобилей «БМВ» и до немецких канцелярских товаров… но мы не знаем, как живут сами немцы. А они потеряли сами себя, они живут в своей стране на правах приживал, а хозяевами там стала всякая мразь, начиная от педерастов и заканчивая агрессивными мигрантами: цыганами, курдами, чеченцами, румынами. И они боятся даже слово сказать, потому что, стоит только это сделать, их обвинят в реваншизме и бог знает еще в чем. Как оказывается, и богатство не всегда в радость.
Впрочем, кто в этом сомневается?
– Я не русский, – сказал я, – я давно уехал из России.
– Русский всегда останется русским. Я хочу, чтобы ты знал, почему я здесь…
– Какая мне разница?
– Нет, послушай… – сказал немец. Меня это удивило – обычно немцы очень тактичны и не проявляют настойчивости.
…
– Мой сын, – мрачно сказал Микаэль, – однажды пришел из школы и сказал: «Папа, нас там учили, как мальчик должен ухаживать за мальчиком. Папа, а это разве правильно, откуда же будут тогда дети?» Я пошел в школу и сказал, что забираю сына. На следующий день ко мне приехали полиция и служба по защите детей. Я отсидел десять дней в тюрьме, потом меня выпустили и приговорили к тридцати тысячам евро штрафа и сказали, что, если я еще раз попробую проявить родительскую власть, они заберут у меня сына. Теперь мой сын ходит в ту же самую школу. Недавно он пришел ко мне и сказал: «Папа, я хожу на эти уроки, мне там противно. Но я буду ходить, чтобы тебя не забрали…»
…
– … Мой дед был антифашистом, наша семья помогала сбитым американским летчикам, хотя за это полагалась виселица. Потом мы боялись вас и ваших танков. Потом мы радовались, что стену, которая на сорок лет разделила нас, наконец-то разрушили и мы можем обнять своих братьев. А теперь я смотрю и думаю: за что мой дед рисковал жизнью? Он рисковал тем, что его повесят, а мою бабушку и моего отца отправят в концлагерь. Ради чего все это было? Ради того, чтобы они изуродовали наших детей? Может быть, когда мы были разделены стеной, было плохо, но мы были настоящими бюргерами. А кем мы становимся теперь, кем станет мой сын? Кем станет сын моего сына?
…
– Я говорил кое с кем. У Карла Барневарн [30] украла детей. Он не имеет права видеть их до восемнадцати лет, только два свидания в год, несколько часов. Он не имеет права знать, в чем его обвиняют, он не знает, откуда поступил сигнал, – он своих детей и пальцем не трогал. Он потратил сто пятьдесят тысяч евро на адвокатов, пока не понял, что адвокаты не помогут. Поможет только вот это… – Микаэль хлопнул ладонью по металлу. Он носил свою «FG-42» и сейчас – истинная немецкая аккуратность и готовность ко всему. Она и сейчас, ночью, висела у него на боку. Как у германских парашютистов, бравших Крит и оборонявшихся в Монте-Кассино.
– Лучше бы ему не делать глупостей, – сказал я.
– Он не сделает. И я не сделаю. Мы понимаем, что пока не время. Но скоро время придет, и мы покажем себя.
Я смотрел в темноту и думал: что же это за система такая, что превращает нормальных людей в неонацистов?
– Зачем ты мне это говоришь?
– Затем, что должен извиниться перед тобой, русский. За свой народ. Мы долго извинялись перед всеми. Мы извинялись перед французами. Мы извинялись перед поляками. Мы извинялись перед чехами. Мы извинялись перед евреями. Мы извинялись перед всеми, кто требовал извинений, и платили им деньги… большие деньги, что там говорить, и вряд ли они пошли им впрок. Но мы ни разу не извинились перед теми, перед кем виноваты были больше всего, перед теми, кому причинили больше всего зла, перед теми, кто никогда не требовал от нас извинений. Перед русскими. Поэтому, раз мое правительство не только не хочет извиняться перед вами, да еще и санкции накладывает, я хочу извиниться перед тобой, русский. Пусть это хоть немного, но уменьшит то зло, которое мой народ сделал твоему народу…
…
– Пусть мое правительство решает, но я тоже все для себя решил. Мы погрязли во зле. Мы убиваем сами себя. Если мое правительство будет накладывать санкции на вас – я буду голосовать против него на выборах. Если мое правительство пойдет на вас войной – я открою партизанскую войну у себя в стране. Буду стрелять. Однажды вы освободили нас от фашизма. Но теперь мы должны справиться сами. Мы и справимся. Клянусь.
Немец говорил все это тихим и ровным голосом – и слова были одно страшнее другого. Он был не пьяный, нет. Пьяные так не говорят.