Кто поверит, что все происходящее — это единственно возможный ход событий?
А если и так, то нужно ли знать об этом больше?
Обязан ли другой человек понимать меня?
Обязан ли он принимать меня?
Обязан ли он слушать меня?
Обязан ли он одобрять меня?
Обязан ли он не лгать мне?
Обязан ли он учитывать мои интересы?
Обязан ли он любить меня так, как мне бы хотелось?
Обязан ли он любить меня так сильно, как мне бы хотелось?
Обязан ли любой другой человек любить меня?
Обязан ли он уважать меня?
Обязан ли он вообще знать о моем существовании?
А если никто не узнает о моем существовании, зачем я существую?
А если мое существование не имеет никакого смысла без других людей, как не пожертвовать чем угодно, да-да, ЧЕМ УГОДНО, чтобы этот смысл был мне доступен?
…И если путь от рождения до могилы мы проделываем в одиночестве, зачем мы обманываем себя, притворяясь, что можем найти себе спутников?
Толстяк покашлял.
— Ну и ночка была у тебя вчера, а?
— Да… — сказал я. — Черная, очень черная.
Мой психотерапевт протянул руки и знаками показал мне, чтобы я сел к нему на колени.
Потом Хорхе обнял меня, как ребенка.
Я почувствовал тепло и любовь Толстяка и так и просидел остаток сеанса молча, задумавшись…
— Послушай, все, чему ты меня учишь, кажется очень правильным, и, разумеется, мне бы очень хотелось думать, что можно так жить…
Тем не менее истина состоит в том, что я считаю твою жизненную модель красивым теоретическим построением, неприменимым к повседневной действительности.
— Я не думаю…
— Естественно! Ты не думаешь, потому что для тебя это проще, чем для остальных. Ты создал вокруг себя определенный жизненный уклад, и теперь тебе легче. Но я, как и почти все остальные люди, мы живем в обычном мире. У нас бы никогда не получилось сделать так, чтобы наслаждаться жизнью в нем.
— На самом деле, Демиан, я родом из того же реального мира, что и ты. Я обитатель той же повседневности, что и все мы, и сосуществую с теми же обычными людьми, которых ты тоже знаешь… Признаюсь, я живу чуточку лучше, чем большинство моих знакомых, но хочу, чтобы ты понял две вещи: во-первых, это далось мне нелегко. Создать эту «среду обитания», как ты ее называешь, я смог ценой полной самоотдачи, невероятных переживаний и бессмысленных потерь. Во-вторых, все произошло не так уж быстро. Я хочу сказать, что изменить то, что нужно было изменить, не дать разрушиться тому, что нужно было сохранить, и пройти все пути, которые нужно было разведать, заняло определенное время. То есть все произошло не само по себе и не в мгновение ока.
— Я понимаю. Но ты, по крайней мере, знал, что в конце тебя ждет награда, которую ты, собственно, и получил.
— Это не так. И это еще одно предвзятое мнение, на котором строится твой анализ. Мне никто никогда не гарантировал никакой награды. Должен сказать тебе, что все, что я делал до сих пор, — это, скорее, только ставка на окончательный результат, которого я на самом деле пока еще не добился.
— Как это не добился?
— Мне нужно еще очень многое сделать, Демиан. И скажу тебе больше, я думаю, что даже если я собираюсь жить очень долго, всей моей жизни не хватит, чтобы добиться абсолютной гармонии. Чтобы наслаждаться полным отсутствием каких-либо ожиданий, чтобы полностью понимать и принимать все, что происходит…
— Ты хочешь сказать, что делаешь всю эту работу, не надеясь когда-нибудь насладиться ее результатом?
— Да.
— Ты сумасшедший!
— Это правда. Но, к твоему счастью, я сумасшедший, рассказывающий сказки, и как раз собирался рассказать тебе еще одну.
В оазисе, затерянном в одном из самых отдаленных уголков пустыни, старый Элиаху стоял на коленях возле нескольких финиковых пальм.
Его сосед Хаким, богатый торговец, остановился на привал в оазисе, чтобы напоить своих верблюдов, и увидел, как Элиаху весь в поту копается в песке.
— Как поживаешь, старец? Мир тебе.
— И тебе тоже, — ответил Элиаху, не отрываясь от своей работы.
— Что ты делаешь здесь, на такой жаре, с лопатой в руках?
— Я сажаю, — сказал старик.
— Что ты сажаешь здесь, Элиаху?
— Финики, — ответил Элиаху, указывая на пальмы вокруг себя.
— Финики! — повторил вновь прибывший и прикрыл глаза с видом человека, услышавшего величайшую глупость в своей жизни и относящегося к этому с пониманием. — Твой ум повредился на жаре, дорогой друг. Бросай свою работу! Пойдем в мою палатку, пропустим по стаканчику.
— Нет, я должен закончить. А потом, если захочешь, можно и выпить.
— Скажи мне, друг, сколько тебе лет?
— Не знаю… Шестьдесят, семьдесят, восемьдесят… Не знаю… Я забыл. Но при чем тут это?
— Послушай, друг. Финиковые пальмы растут больше пятидесяти лет, и только взрослые деревья в состоянии давать плоды. Я не желаю тебе зла, ты об этом знаешь. Дай бог тебе дожить до ста одного года, но ты сам понимаешь, что вряд ли тебе удастся собрать урожай с деревьев, которые ты сажаешь сегодня. Брось все и пошли со мной.
— Знаешь, Хаким, я поел фиников, посаженных другим человеком. Он тоже не надеялся отведать этих плодов. Я сажаю сегодня, чтобы другие смогли потом есть финики, которые я сажаю… И хотя бы ради этого незнакомого мне человека я должен закончить свое дело.
— Ты преподнес мне урок, Элиаху. Позволь мне заплатить за твою науку кошельком с монетами. — И, сказав это, Хаким вложил в руку старика кожаный мешочек.
— Благодарю тебя за деньги, друг. Ты же видишь, иногда так бывает: ты мне говорил, что я не смогу собрать урожай с посаженных мною деревьев. Это казалось очень правильным, но, однако, сам посуди, я еще не закончил сажать, а уже получил урожай: кошелек с монетами и благодарность друга.
— Твоя мудрость поражает меня, старец. Это второй серьезный урок, который ты даешь мне сегодня, и, возможно, даже более важный, чем первый. Разреши мне заплатить за него еще одним кошельком, полным монет.
— А иногда бывает так, — продолжал старец, рассматривая на вытянутой руке два кошелька с монетами. — Я сажал, зная, что не соберу урожай, но еще до окончания посадок смог собрать урожай дважды.
— Все, хватит, старик. Не продолжай. Если ты будешь и дальше меня учить, то, боюсь, всего моего состояния не хватит, чтобы заплатить тебе…
— Ты понял, Демиан? — спросил меня Толстяк
— Больше того. Я осознал! — ответил я.