Чтобы не плакать и не раздражать его, она налила себе вчерашнего или позавчерашнего холодного кофе и выпила залпом.
– Ну ладно, – сказал он, доев, и вытер салфеткой губы. – Спасибо тебе, Лялька. Я вообще-то за вещами. Кое-чего я собрал, а остальное… при случае. Слушай, может, ты сама соберешь, а? Я понятия не имею, где у тебя мои трусы и футболки, ты же их сама раскладываешь!
И он ей улыбнулся мальчишеской улыбкой.
– Господи, какой я бесхозяйственный тип! А ты столько лет меня терпела! Ты только в театр барахло не приноси, ладно? И так сплетен не оберешься. Слушай, говорят, Верховенцев отравился или его отравили! Ты не слышала, Лука ничего такого не говорил?
– Ромка, не уходи, – страшным голосом сказала Ляля и закусила пальцы. – Ты только не уходи. Я не могу.
– Ляль, мы же решили, – удивился он. – Зачем сейчас все сначала затевать?!
Он вытащил из коробочки зубочистку, поковырял в зубах и кинул ее в раковину.
– Ромка, я же без тебя умру, – тут она поняла, что это чистая правда, так и будет.
– Ляль, ну хватит!..
Он вышел в комнату и чем-то там опять загремел.
– Елки-палки! Пакет порвался! Ляль, дай мне сумку какую-нибудь, что ли!..
Она медленно пошла на его голос.
– Соседка! – закричали снаружи. – Долго тебя ждать-то?! Заметет все!
В коридорчик ввалился Атаманов, очень сердитый, в куртке нараспашку.
– Ну что вы лезете? – закричал на него Роман Земсков. – Что надо, а?! Что вы за нами шпионите?! Сволочи проклятые, всем дело до нас есть!
Ляля распахнула гардероб и вытащила дорожный баул.
– Вот сумка, – трясясь, выговорила она. – Давай я тебе помогу.
Из разорванного пакета во все стороны лезли какие-то вещи. Сверху был свитер, Роман его очень любил. Чудесный свитер с узорами.
– Чего вы пялитесь, а?! Ну вещи собираю, да! А вам что за дело?! Вы еще сфотографируйте и в газету отправьте! Или в Интернет выложите! – Роман раздул ноздри. Ляля укладывала свитер в сумку. – Так и будешь смотреть, сволочь?! Цирк тебе тут?!
– Да не стану я смотреть, – пробормотал Атаманов. – И не цирк.
Правой рукой он взял ведущего драматического артиста за шиворот, повернул, слегка задев за косяк, левой вытряхнул из Лялиной сумки уложенный туда свитер. Артист вытаращил глаза, стал хрипеть и закрываться ладонями. Атаманов проволок его к двери, столкнул с крыльца, следом запулил разорванный пакет с вещами. Туда же полетели свитер и куртка.
– Ты, мил-друг, дорогу сюда забудь, – посоветовал Атаманов в метель. – За вещами он пришел, надо же!.. Еще раз нарисуешься, шею сверну! Подбирай, подбирай барахло-то! Нам чужого не надо!..
Он вошел в дом, сильно захлопнув за собой дверь, и накинулся на Лялю:
– Чего ты трясешься?! Чего ревешь?! Поганец, за вещами он пожаловал!.. Время не нашел другого, провались они совсем, его вещи!.. Я смотрю – такси подъехало и он вылезает! Я его спрашиваю, одумался, что ли? А он мне так важно: не твое, мол, собачье дело, вещи мне нужно забрать! Я еще его уговаривать стал, гаденыша! «Хоть сейчас-то не ходи, пожалей ты ее самую малость!» А он и не слушает! Хотел сразу по шее ему дать, да перед таксистом неудобно!
– Он больше не придет, – сказала Ляля. – Никогда. Не переживай, Георгий Алексеевич.
– Чего мне переживать, – произнес Атаманов сквозь зубы. – У меня во двор не войдешь! Дрова надо таскать, а метель.
И они помолчали.
– Да шут с ними, с дровами, – заключил Атаманов. – Можно и завтра перетаскать. Пойдем, Ольга Михайловна, гулять, что ли?.. Вот скажи, когда в последний раз без дела по городу гуляла?.. Ты только в голову возьми, что я от тебя не отстану. Дверь запрешь, так я в окошко влезу, долго ли!.. Не нравишься ты мне совсем. Так что выбирай – или дрова таскать, или по городу шататься.
Ляля посмотрела на него. Он говорил совершенно серьезно, и она поняла, что это правда – точно такая же правда, как и то, что она умрет. Нельзя жить, когда так больно и когда долго больно!..
– Лучше дрова, – сказала она. – Много их?
– Перед гаражом все завалено, и в прицепе еще остались.
– Хорошо, что много.
Держась за его руку, она кое-как засунула ноги в валенки, накинула телогрейку и платок, и они спустились с крыльца.
– Дорожки потом почистим, – говорил Атаманов. – Снег-то мокрый, утром если морозом прихватит, до весны не отскребешь!
Ляля покивала.
До позднего вечера они с Атамановым таскали под навес тяжелые сырые поленья, укладывали в ровный штабель и опять таскали, а потом еще чистили снег. Ляля, тяжело дыша, наваливалась грудью на лопату, провозила ее, оставляя за собой ровный, как по линейке, след, и отваливала в сторону большой снежный пласт. Платок то и дело сбивался, и она поправляла его мокрой горячей рукой.
Потом на большой неухоженной кухне атамановского дома они ели жареную картошку и запивали ее водкой. Где-то на третьей рюмке Ляля заплакала, плакала долго и горько и рассказывала соседу про Гаруна аль-Рашида и его плащ, про маму с папой, которым она только и была нужна, про театр, из которого ей теперь придется уволиться, потому что там Ромка, и она непременно умрет, когда в следующий раз его увидит. Еще она рассказывала, что теперь точно знает – никакие «простые радости» не имеют смысла, все это вранье, права только великая литература, согласно которой жизнь не только бессмысленна, но и ничтожна. Атаманов слушал, не перебивал и подливал ей из бутылки.
Ляля заснула на полуслове и полувсхлипе, пристроившись боком на утлый кухонный диванчик. Атаманов повздыхал над ней, аккуратно и легко поднял и перенес на диван. Он накрыл ее, со всех сторон подоткнул плед, погасил свет, а дверь в свою комнату оставил открытой – чтобы, не дай бог, не пропустить момент, когда она проснется.
Потом лег сам, закинул за голову правую руку и стал думать, что теперь делать.
Максим проснулся от того, что в комнату к нему ломился кабан. Почему-то во сне он был уверен: ломится именно кабан. Он даже увидел, как тот разгоняется, наставляет башку и врезается в дверь.
Он открыл глаза. Гостиничный номер, очень белый свет из окна. Никаких кабанов нет!..
– Кто там?
– Максим Викторович, это я, Федя!..
Озеров открыл дверь.
Величковский вломился в комнату, как кабан. Он был в куртке, войлочной шапке «Пар всему голова», а в руке держал пластмассовую штуковину в форме сердца, но почему-то с рукояткой!..
– Это ледянка, – объяснил Федя и потряс перед носом у заспанного Озерова штуковиной. – Я сгонял в магазин и купил. Вы любите кататься на ледянке, Максим Викторович?
– Очень, – признался Озеров.
– Я почему-то так и подумал.