Пока Озеров одевался, охая и матерясь, Федя ни о чем его не спрашивал.
– Слушай, какой у тебя рост?! – героический шеф помотал штаниной, которая была намного длиннее его ноги.
– Метр девяносто три. Да их можно подвернуть!
– Лучше обрезать.
– Да можно и обрезать, – с готовностью согласился Федя. – Я сейчас сгоняю к портье за ножницами и…
– Федька, не ерунди.
В Фединых одеждах Озерову было легче, чем в своих собственных. Ткань почти не прилегала, не терлась об ожоги, и постоянная ноющая боль, как будто все тело у него нарывало, немного отступила.
Кроме того, Федя сунул ему две какие-то таблетки из своих чудодейственных запасов.
– Это что такое? – спросил Озеров с подозрением.
– Обезболивающее, – ответил Федя. – Давайте, давайте!.. Это больничный препарат, без дураков. У меня всегда с собой…
– Я знаю, – перебил Озеров, – средства от поноса, от сердца и от головы. Тебе мамаша велела.
Он проглотил таблетки и сказал задумчиво:
– Вот дела…
– Расскажете? – осторожно спросил Федя. – Или лучше потом?
– Сейчас расскажу, – опять рассердился шеф. – Ты чего думаешь, я в обморок брякнусь? Так я не брякнусь!..
Он попытался сесть в кресло, оказался прямо перед зеркалом и поглядел на себя с отвращением.
– На самом деле я не очень понял, что случилось, – сказал он, кое-как устроившись. – Я остался поговорить с ее соседом. Помнишь, он в первый день с нами в ложе сидел?
Федя кивнул.
– Мы какое-то время разговаривали, даже выпили, по-моему. А потом пошли за ней.
– За Лялей?
– Ну да. Егор сказал, что ее нельзя одну оставлять.
– Почему нельзя?
– Потому что ее бросил этот актер… ну, их звезда самая-самая…
– Роман Земсков, что ли?
– Ну да. А она его очень любила. И теперь не может жить и собирается утопиться.
– Как?! – поразился Федя. – Так это она сама свой дом подожгла?! С горя?! Чтобы заживо сгореть?!
– Не перебивай. Ничего она не поджигала! Кто-то другой поджег. И этот другой – очень хладнокровный и опасный человек, как я понимаю.
Озерову хотелось пить, просто ужасно. Если бы дали ведро, он бы ведро выпил, вот как хотелось. Но он понимал, что для того, чтобы попить, нужно встать и пойти к крану, а он так хорошо пристроился, что почти не чувствовал боли от ожогов, и шевелиться было страшно.
– Мы с Егором подошли к дому, когда пожар только начался. Егор влез в окно и вытащил Лялю. А я тушил. Руки обжег, когда занавески срывал, они вовсю полыхали. И еще стол и шкаф! Как это крыша не занялась, удивительно. Если бы крыша, там бы все дотла выгорело.
– А Ляля сама не могла выйти?
Озеров помотал головой и облизнул губы.
– Она без сознания была. Похоже, этот поджигатель чем-то ее опоил. Когда я подошел, ее рвало, Егор «Скорую» вызвал. Он сказал, что положил ее на лавочку, начал снегом обтирать, что ли. Она очнулась, и ее сразу стало рвать. Ну, потом мы в больницу поехали, ее всю корчило, уже всухую… Там мне руку забинтовали и какой-то укол сделали, а ей… не знаю что.
– Промывание желудка наверняка, – предположил Федя. – При отравлениях всегда делают.
– Она рассказала, что кто-то к ней вошел, она не видела кто. Думала, что сосед, а потом оказалось, что не он. Сначала придушил ее пледом, после заставил выпить два стакана какой-то горькой воды. Она выпила, и у нее в голове все помутилось.
– То есть она никого не узнает, даже если увидит?
Озеров помотал головой и опять облизнул губы. Тут Федя догадался и подал ему графин. В нем было много воды, почти полный графин! Озеров припал к нему и пил долго, с наслаждением, даже постанывал слегка.
Остановился, отдышался и еще попил.
– Хотите, чай закажу? Нам сюда принесут, не нужно никуда идти!
– Какой еще чай? – Максим опять попил, отставил почти пустой графин и сказал: – Закажи.
Федя Величковский заказал по телефону чай с лимоном, «боржоми», лед и еще «сырную тарелку» и «хлебную корзинку» – для себя. Тарелка, корзинка и чай с лимоном были из всегдашней «нормальной» жизни, Федя неожиданно понял, что очень хочет, чтобы жизнь вновь стала такой!.. Чтобы не было убийств, поджогов, погромов. Чтобы все вернулось туда, откуда начиналось, – вот они с шефом Максимом Викторовичем, такие уверенные, веселые и довольные собой, едут в Нижегородский театр записывать спектакль для радио, и впереди у них приятное и несложное дело, почти неделя каникул на свободе, и можно сколько угодно рассуждать о прелести детективов и развивать на заправках наблюдательность, замечая, кто как ест, разговаривает и покупает соленые орешки!
Федя Величковский, двадцати четырех лет от роду, неожиданно и остро захотел домой – на собственную кухню, где родители, сделав иронические лица, слушают его рассказы, а братан пьет чай стакан за стаканом, раскачивается на стуле, и вид у него восторженный, и рот приоткрыт. Брат обожает Федины рассказы, и самого Федю обожает, и нет для него большего авторитета и лучшего друга!.. Федя снисходителен и великодушен к его четырнадцати годам, к его восторженности и младенческим интересам – ну, Федя-то точно знает, что они в четырнадцать лет младенческие!..
Еще он очень захотел на работу, в огромное здание на Белорусской, куда муха не пролетит и мышь не проскочит без пропуска, где суровые охранники всегда останавливают его и долго сверяют фотографию на пропуске с Фединой физиономией – не доверяют!.. Из-за штанов и курток не доверяют, бдительность проявляют! Раньше этих суровых людей он ненавидел за тупоумное следование инструкциям, а теперь испытывает к ним нежность. В здании на «Белорусской» не может случиться ничего того, что происходит с ними сейчас, там надежно и безопасно – всегда.
Федя никогда не считал себя трусом и знать не знал, что так ценит благополучие – свое и окружающих. Что он так зависим от этого благополучия!.. Что для него так важна устойчивость мира, в котором он существует.
…И что это значит? Это хорошо или плохо? Трус он или не трус?
– Федя, у тебя лицо скорбящей Богоматери. Что такое-то?!
– Извините, Максим Викторович. Я задумался.
Он потер ладонью отросшую за ночь щетину, сел на пол, по-турецки скрестив ноги, и посмотрел на шефа в перевернутый бинокль.
– Где ты его взял?
– Кого взял? А, бинокль! С собой привез. Это меня дед приучил. Он военный летчик и всегда и везде таскает с собой бинокль – рассматривать горизонты и пейзажи. Это его. Хотите посмотреть?
Озеров отпихнул от себя бинокль.
– Там еще одна странность, знаешь. – Почему-то ему было трудно об этом говорить. – Ляля сказала, что это был… не человек.