– Лось? – Федя тоже выглянул, потом втянул Максима внутрь и захлопнул дверь. – А, лось! Он в лесу, Максим Викторович. Пасется. То есть сейчас он не пасется, потому что зима, он там просто отдыхает на природе.
Максим плюхнулся на диван и потер колкое, сухое лицо.
– Сколько времени?
Федя выудил из рюкзака бутылку с водой, поставил на стол, опять нырнул в рюкзак и продолжил энергично там копаться.
– Девять утра. Вы проспали почти… сутки. Говорю сразу, за это время никого не убили, не отравили и не сожгли. Так, вот они! Максим Викторович, пора принять лекарство. У нас в больнице все по расписанию. После обеда клизма.
Максим отвинтил крышку от бутылки, которую ему подал Федя, и стал жадно пить. Он выпил почти все, отдышался и посмотрел на Федю.
– Таблетки надо принять, – сказал тот.
– Я не принимаю таблеток, – отрезал Озеров. – Никогда.
– Хорошо, – согласился Федя Величковский. – Можно не принимать и мучиться. Глупо, конечно, но можно и так.
– Ляля Вершинина жива?
– Ну, конечно, Максим Викторович. Я сам ее не видел, но зато видел Юриваныч. Он собирался ее к себе забрать, в доме после пожара ночевать нельзя, но она у соседа осталась.
– Откуда ты знаешь?
Федя махнул рукой:
– У нас в театре все всё знают!.. У нас в театре никаких секретов не бывает! Их просто невозможно сохранить, ибо наш театр – большая, дружная семья.
– Неужели?
– Так и есть, – выпалил Федя, – так и есть!.. А еще я напал на неизвестное наследство, и Василиса поведала мне, что у Софочки, которая на студень похожа, есть некая пикантная тайна. В тайну я еще не проник.
– Замолчи, – попросил Максим.
– Хорошо, – опять легко согласился Федя.
Он по-турецки уселся на пол посреди комнаты и стал листать толстую растрепанную книгу, вытащенную из рюкзака.
Максим все тер лицо. Болело везде, кажется, даже в ушах, и озноб накатывал такой, что продирало позвоночник, словно волна проходила. Он уговаривал себя, что ожоги пустячные, ничего особенного, и старался как-то приладиться к собственному телу, приспособиться к боли.
– Долго еще? – осведомился Федя.
– Что?
– Молчать?
Озеров понимал, что ничего не поделаешь, нужно перетерпеть, пережить и при этом еще думать и действовать, но боль отнимала все силы. У него даже лоб вспотел.
Так не пойдет.
– Давай свои таблетки.
Федя молча и быстро сунул ему лекарство и еще одну бутылку воды. Озеров выпил и закрыл глаза.
– Вам бы сегодня тоже полежать, – серьезно сказал Величковский. – У папаши друг в ожоговом центре работает, так вот он говорит, что хуже поражений, чем при ожогах, в принципе не бывает. Нет, я понимаю, конечно, что лежать вы ни за что не станете…
– А где мой телефон, не знаешь?
Федя стал осматриваться по сторонам в поисках телефона.
– В портфеле, – вспомнил Озеров. – А портфель, должно быть, у Егора остался. И машина там же.
– Я могу сходить за машиной и пригнать.
– Вместе сходим.
– Вы мне не доверяете вашу драгоценную тачку? – осведомился Федя. – Так я вожу лучше всех! С восемнадцати лет за рулем, это вам не шутки.
– Какие уж тут шутки, – пробормотал Озеров. Боль унималась, утихала, и он шумно вздохнул. – Шутки кончились, Федя.
– Вы пока по моему можете позвонить, – предложил Федя и сунул ему в руку трубку. – А я за шапкой схожу, я ее в номере забыл.
Озеров проводил его глазами – деликатный, черт возьми! – и когда закрылась дверь, быстро набрал Сашку.
Он говорил с ней довольно долго, раскачиваясь из стороны в сторону и чувствуя, как гаснет боль. Он говорил долго – и все про любовь. Если бы он мог, говорил бы с ней про любовь до вечера, но он никак не мог.
Потом он позвонил начальству и сказал, что дело ни с места, в театре творится нечто невообразимое, и он, Озеров, должен разобраться.
– Разобраться? – переспросил в трубке далекий Владлен Арленович Гродзовский. – Ты уверен, что должен, Максим?
– Уверен, Влад.
Гродзовский помолчал, как ему показалось, недовольно.
– Тогда разбирайся, только без фанатизма. А что мальчишка?
Озеров улыбнулся.
– Мальчишка золотой, это я тебе точно говорю. Мы в нем не ошиблись.
– Ну-ну, – сказал Гродзовский. – Если понадобится подкрепление, звони.
И они попрощались.
Озеров положил нагревшийся аппарат на стол и немного походил по комнате туда-сюда. Нагнулся, подвернул безразмерные Федины штанищи и поднял с пола растрепанную книгу.
Лопе де Вега, пьесы. Штамп библиотеки Государственного академического театра драмы!..
– Ты взялся за новый сценарий? – спросил он, когда Федя вернулся.
– Я поговорил с женой покойного. Я даже угощался у нее гороховым супом! Она… очень интересный персонаж, Максим Викторович.
Пока Федя рассказывал про Ларису Николаевну, представляя в лицах диалоги и мизансцены, Озеров ходил по комнате, время от времени взглядывая на Федю, который сидел, по обыкновению, на полу.
– …Она сказала, что разлюбила мужа, потому что у нее не было другого выхода, только разлюбить, – Федя потянулся и стащил со стола книгу. – Потом она зарыдала, потому что ей кажется, что она его… не уберегла. Могла бы уберечь, но не уберегла. И я не понял, когда именно она играла роль: когда говорила, что разлюбила, или когда рыдала, что не уберегла?
Он замолчал и отлистал страницы.
…Вот тебе и разговоры про любовь, думал Озеров. Ты хотел говорить про любовь – и пожалуйста!..
– Вы мне скажите, Максим Викторович, так бывает?.. – Федя сделал вдохновенное лицо и продекламировал из книги: – «Я это слышала прекрасно, но и себя я знаю тоже. И знаю, что смогу навек возненавидеть, как любила. Кому дана такая сила, тот небывалый человек!» Выходит, Лариса небывалый человек? Захотела и разлюбила! А Ляля Вершинина не может захотеть и разлюбить? И вообще кто-нибудь это может?
– Я не знаю.
– Но это еще ладно! Это все тонкие материи! Как вообще она могла любить этого Верховенцева?! Он же старик! И довольно противный!..
– Может, он был приятный.
– Да мы же его видели!.. Ему сто лет в обед, а он все за артистками волочился!
– Значит, у него имелись деньги, – сам себе сказал Озеров, – и на них вполне можно было жить. Ты понимаешь, что это все меняет!.. Про любовь не знаю, а вот про деньги нужно подумать.
– Любовь и деньги, согласно всем теориям, есть два основных мотива преступления.