Трешников как раз доедал гречневую кашу с тушеным мясом и овощами, когда подошедший к нему капитан смущенно кашлянул, привлекая внимание. Сидящий под стеной подполковник вопросительно дернул головой:
– Случилось что, Василий Иваныч?
– Товарищ подполковник, разрешите вопрос? Только это, наедине бы…
– Ну, наедине так наедине. Пошли, поговорим.
Отложив пустой судок, подполковник пружинисто поднялся на ноги, двинувшись вместе с капитаном в погруженный в темноту коридор. Отойдя метров на десять, он остановился:
– Что такое, Вась? Морда лица у тебя уж больно загадочная?
– Так это, вы только поймите меня правильно, – сбивчиво начал Родченко. – Вы не подумайте чего, я ж нисколечко не сомневаюсь, что вы наши, советские, так воевать только наши могут. Да и про русского солдата вы здорово говорили. Но вот все равно спросить хочу… хотя, может, и не нужно…
– Говори уж, Чапаевский тезка, – хмыкнул Трешников, прокручивая в голове варианты ответа собеседника. В том, что они где-то прокололись, он, в общем-то, не особо и сомневался, но вот где именно? Та пара оговорок, после которых он ловил на себе странные взгляды капитана? Возможно.
Несколько секунд капитан молчал, затем, набрав в грудь воздуха, решительно выпалил:
– Товарищ подполковник, мы сейчас практически в самом ихнем поганом логове. Не думаю, что после штурма все выживем… нет, вы-то, наверное, уцелеете, а вот мы со Степаном вряд ли… Короче, товарищ подполковник, скажите честно, кто вы такие на самом деле?
На одном дыхании выдав столь длинную тираду, Родченко замолчал, понуро опустив плечи и не глядя больше на Трешникова.
– Присядь, капитан, – подавая пример, подполковник первым опустился на пол, по-турецки подогнув под себя ноги. – Не заметил, извини, ты куришь?
– Балуюсь иногда, – капитан присел рядом. – А что?
– Сигареткой угостить?
– Трофейной? Той, которую фрицу давали?
– Других, прости, не имеется, – Виктор Иванович протянул ему портсигар. – Держи, подарок. Да не одну сигарету, ты не понял, весь портсигар бери, говорю ж, подарок. Мне-то он без надобности, давно уж бросил, таскаю с собой для маскировки. Таким, как я, и на алкоголь, и на табак налегать противопоказано. А насчет твоего вопроса? Хорошо, я отвечу честно. Только сначала вопрос тебе задам: а почему ты спрашиваешь? Мы где-то прокололись?
Услышав «прокололись», капитан было дернулся, но тут же успокоился:
– Да нет, не то чтоб прокололись, просто я третий год воюю, привык на всякие странности внимание обращать. Да и учили нас так, чтобы, значит, все подозрительное замечали да в памяти откладывали. Сначала ваш товарищ мотор дрезины старьем из прошлого назвал, потом еще что-то было, не помню уж, что именно. А, вспомнил: когда товарищ лейтенант вам про дверь в этот туннель рассказывал, он говорил, что, мол, цифры на ней те же, что вам какие-то «историки» называли. Плюс экипировка да оружие невиданное, гранатометы вон эти реактивные, которые одновременно еще и огнеметы. Про эти ваши рации крохотные я и вовсе молчу. Фонарики, опять же, хоть и махонькие, а посильнее какого прожектора. А тут еще и пайки эти… Вот я все вместе сложил и подумал, что не те вы, за кого себя выдаете. Советские ученые с конструкторами, спору нет, в мире самые лучшие, но… – отвернувшись в сторону, Родченко замолчал, не закончив фразы.
– В целом правильно подумал, Василий, – задумчиво пробормотал Трешников. – Ладно, полагаю, болтать ты не будешь, не тот человек. Эх, да что там – вот слово офицера, в другой ситуации я б тебя однозначно в свою группу взял! Поднатаскал бы за годик, не хуже моих ребят бы стал. Хорошо, я тебе и на самом деле немножко соврал – но, имей в виду, только немножко! Мы и на самом деле группа особого назначения военной разведки, тут все честно. И цель нашего задания именно та, о которой я тебе рассказывал. Вот только… – подполковник замялся, прежде чем продолжить. – Вот только можешь считать меня сумасшедшим, но нас с тобой разделяет больше семидесяти лет. Короче, из будущего мы, капитан, из двадцать первого века! Хочешь – верь, хочешь – не верь, но это именно так.
Родченко резко повернул голову, встретившись взглядом с подполковником. В рассеянном свете работающего в экономном режиме фонарика, стоящего на полу рефлектором вверх, глаза капитана сверкали, словно крошечные льдинки на солнце:
– П…правда?! Но как же это…
– В том-то и дело, что правда, Вася. Разумеется, я не имел права тебе ничего подобного говорить, но пусть уж лучше так, чем ты нас в чем-то нехорошем подозревать станешь, пусть даже прямо в глаза и не выскажешь. В бою любое подозрение или недосказанность между боевыми товарищами – верная смерть обоим, сам знаешь. А болтать ты не будешь – хотя бы потому, что тебе все равно никто не поверит, да еще и особисты прицепятся. В лучшем случае решат, что ты от войны головой повредился, а в худшем в дурдом упекут, или чего похлеще. Я прав?
Капитан фыркнул, видимо, представив себе эту картину.
– А в вашем… э-э… будущем тоже особисты имеются?
– Куда ж им деться? Разумеется, имеются, как без них, родимых? Шпионов с провокаторами да предателями во все времена хватает, к сожалению.
Несколько секунд стояло молчание, затем Родченко, осторожно подбирая слова, спросил:
– Последний вопрос разрешите? Мы ведь уже практически победили, верно? Раздавили, как наш замполит говорит, фашистскую гадину в ее поганом логове. Зачем же тогда вас сюда послали? Нет, ежели это уж вовсе секрет, можете и не отвечать, я пойму.
– Вот это-то, Василий, как раз и не секрет, – улыбнулся подполковник. – Отравиться Гитлер успел, тварь такая, не удалось товарищу Сталину его по всей строгости советского закона осудить. А перед этим еще и документы особой ценности в своем бункере уничтожил, в которых для нас мно-ого чего интересного имелось. Несправедливо вышло, согласен? Войну страшную выиграли, нацизм разгромили, всю Европу от коричневой чумы освободили, а он возьми да и уйди по-легкому, гаденыш. По глазам вижу, согласен. Вот именно за этим мы здесь – и Адольфа прихватить, и документы спасти. Ну и сдать командованию, разумеется.
– А потом?
– А потом, товарищ капитан, мы просто исчезнем. Я ведь тебе уже говорил, нас тут не было и нет. Привиделись мы тебе. Вот так-то.
– Про будущее спрашивать, как я понимаю, нельзя, все равно не ответите?
– Разумеется, не отвечу. И даже не намекну. Почему, сам поймешь, или подсказать?
– Лучше уж подскажите, и так голова кругом… Для меня будущее – еще день прожить, пулю или осколок не словив. Когда победим, тогда и думать о будущем стану.
– Вот если я тебе сейчас, допустим, скажу, что ты через три дня погибнешь, как считаешь, поддержит это твой боевой дух? Ничего подобного, наоборот, подорвет. Пулям кланяться ты, конечно, не станешь, не тот человек, но и смерти подсознательно каждую секунду ждать будешь, поскольку безысходность в твоей душе поселится. Или совсем наоборот – скажу, что Василий Иванович Родченко всю войну прошел да до генерала дослужился, кучу детей нарожал, внуков с правнуками дождался. Красиво? Еще как красиво. И от такой уверенности в собственном счастливом будущем ты совсем смерти опасаться перестанешь да дурную пулю и словишь. Понял примерно, что я имел в виду?